Чужая. На пороге соблазна - Анастасия Тьюдор

Мгновение, второе, третье и на грани слышимости, больше считанное по губам: «Нет».

— Нет, — повторила чуть громче Амели. Тронула кончиками пальцев мою скулу и, будто пронзенная ударом тока, встрепенулась и принялась искать что-то в своей сумке: — Я сейчас. У тебя кровь…

— Забей, — отмахнулся я, но все же взял протянутый бумажный платок и стиснул зубы, когда следом из сумочки показался телефон, в который Резкая зачастила короткими фразами:

— Дима, Никита подрался. Позвони Льву Борисовичу. Ты где? Дима, я в порядке, Никита… — росчерк взглядов и срывающееся в истерику: — Дима, я не знаю! У него кровь!

— Дай! — рявкнул я, вырывая мобильный из рук Амели. Выдохнул и произнес в трубку: — Дымыч, ты где?

— Выезжать собираюсь. Что у вас там, Никитос? Ты когда успел?

— Да фигня полная. Не парься, — натужно рассмеялся я и жестом осек Резкую, решившую вклиниться с протестующим возгласом. — Давай я Лильку к тебе на такси отправлю, а сам домой погоню. Морду подрихтовали малость, но в клубешник меня точно не пустят.

— Да, блядь, ты когда успеваешь проблем на ровном месте огрести? — психанул Дымыч. — Договаривались ведь.

— Так в чем проблема? Лиля к тебе приедет, начинайте, а я часа через два подтянусь, раз тебе усралось набухаться втроем.

— Да какое уже бухать? Все настроение испоганил, — выдохнул в трубку Дымыч. — Лилька как?

— Нормально с ней все, — ответил я, посмотрев на Резкую и вновь осадив ее настрой.

— Сам?

— Да по мелочи. Так что не думай там Борисовича напрягать.

— Дима, он… — воскликнула Амели и поперхнулась, когда я медленно процедил ей, прикрыв микрофон ладонью:

— Я сказал, что не поеду в больницу. Ты к Димону поедешь?

— А он где? Он не едет? — растерянно спросила Резкая, и я криво усмехнулся:

— Боюсь, даже если он и приедет, нас не пустят внутрь. Сорян за испорченный вечер, но ты к Димке едешь или как? Посидите вдвоем…

— Отдай! — оборвала меня Амели и в три предложения выдала Дымычу: — Дим, мы договаривались втроем. Да, посидим в другой раз. Хорошо, я поеду домой.

А затем убрала мобильный и дернула меня за руку в сторону такси.

— Пошли. Мы едем ко мне.

— Вот еще, — хмыкнул я, придав голосу как можно больше беззаботности. — Я сам решаю свои проблемы и уж пару царапин помазать перекисью смогу без чьей-либо помощи.

— Царапина? — зло прошипела Амели. — У тебя бровь разбита, половина лица в крови! Думаешь, пластырем залепишь и на этом хватит?

— Резкая, — оскалился я, стараясь не обращать внимания на медленно накатывающее ощущение встречи со стеной. — Обещаю, помажу зелёнкой и даже подую, если станет щипать. Но к тебе я не поеду.

— Тогда мы едем в больницу.

— Да твою ж мать! Ты с какой радости ультиматумы выдвигать начала?

— Либо больница, либо ко мне, — повторила Амели и после окрика одного из охранников, что наше время вышло, толкнула меня к машине, сопроводив это безапелляционным: — Ко мне.

Я не видел смысла в такси и — тем более! — в какой-то там экстренной помощи. Однако кивнул, собираясь ограничиться поездкой до дома Резкой.

От которого спокойно свалю к себе.

Но нет.

Согласившись на часть озвученного Амели, я не сумел откреститься от остального. Сперва вошел за ней в подъезд. После поднялся на этаж, где находилась квартира, в которую Резкая практически втолкнула меня, не забыв скомандовать идти в ванную.

— Мать Тереза из тебя странная, — огрызнулся я, а сам, глянув в отражение зеркала, присвистнул: — Ну-у-у… Могло быть и хуже.

— Хуже — когда нос сломают? Или это тоже царапина? — спросила Амели, входя ко мне с аптечкой в руках. — Садись, — указала на край ванной. Достала из сумки с медикаментами перекись и успокоила, будто ребенка: — Она не щиплет.

— Резкая, я в курсе, — улыбнулся я. — Но можешь подуть, если хочется.

— Ещё пожелания будут или можно обработать царапинки? — съязвила она в ответ.

Пару раз промокнула ватным диском мою бровь. Прижала к ней чистый и кашлянула, когда я прикрыл глаза и втянул носом воздух.

— Действительно, — улыбнулся я шире, услышав отчётливый аромат кофе и миндаля.

— Что?

— Ты пахнешь кофе и миндалем, — произнес я, заглядывая в глаза Амели. — Приятный запах.

— С-спасибо, — растерялась Резкая и видимо поэтому вдавила ватный диск сильнее, чем планировала. — Извини.

— Нормально все, — прошипел я, морщась. И завис от того, что Амели наклонилась и подула на потревоженную рану.

— Кровит.

— Кровит, — повторил за ней, пытаясь прогнать мысли, которые не приведут ни к чему хорошему. Но даже осознавая это, я не стал себя тормозить.

Подняв ладонь к щеке Амели, я провел по ней, едва касаясь кончиками пальцев, и словно в бреду прошептал:

— Не парься.

Мгновение. Может, два.

Я бы не смог устоять дольше и коснулся губами губ Амели, шепча им:

— Прости, Леля.

За что?

За порыв? За поцелуй?

За что?!

Прижимая губы к губам Резкой, я не хотел думать и разбираться, искать ответы и оправдание этому поцелую. Я не мог не поцеловать. Не мог.

Плевать.

На причины, которые толкнули меня к ней.

На вопросы, на которые не найду ответов ни сейчас, ни завтра — никогда.

На все плевать.

От одного прикосновения к губам Амели мои пронзило тысячами игл. А дальше это безумие захватило мое тело без остатка. Услышав рваный вдох и оборвавшееся дыхание Резкой меня скрутило до слепоты. Переломало, не оставив ничего целого, и вышвырнуло в День группы, где я так же посчитал себя вправе целовать Амели. Только там, на матах, меня не выкручивало так, как сейчас. Не разрывало в лохмотья нервы и мышцы. Тогда, поддавшись порыву, я не чувствовал жжение кислоты от того, что своим поцелуем шагнул за грань. За которой нет и не будет ничего хорошего. Только паника, ужас от моего прикосновения и уперевшиеся мне в грудь ладони.

Как в клубе останавливающие.

Но не оттолкнувшие, когда я оборвал поцелуй и замер в миллиметре от губ Амели.

Она не убирала свои руки и не отталкивала меня. А я… Я застыл, боясь пошевелиться и даже дышать. Я слышал в напряжении пальцев Резкой, что любое мое движение — не важно какое, — спровоцирует у нее приступ паники. Чувствовал, как ее ладони прожигают ткань моей футболки. И видел в глубине ее глаз, что я натворил своим поцелуем. Только отшатнуться назад или сказать хоть что-то успокаивающее не мог. Не сумел сделать вдох, чтобы лихорадящий мозг нашел и подобрал правильные слова. Потому что ничего, кроме бреда и лжи, в них не было.

Прости, я не