Тринадцатый пророк - Елена Гайворонская

Додик ушёл, а мне вдруг сделалось тоскливо и тревожно. Было нечто, что я утаил от израильских медицинских светил, но что не давало мне покоя, поскольку себя самого я не мог обмануть. Иврит. Как и где я мог его выучить? Может, мои предки были евреями? И во мне проснулся голос крови? Но если следовать этой теории, половина населения России знала бы монгольский или татарский…

Вошла Магда и тоже спросила, что я недавно сказал медикам, и на каком языке. Я буркнул, что ей послышалось. Как ни странно, она поверила. В объяснимое верится гораздо легче, чем в то, что объяснению с позиции логики и здравого смысла не поддаётся. Попросил станок, и первым делом выбрился гладко, до синевы.

Вечером выполз на ужин в столовую. И снова испытал культурный шок. Но не столько от стерильной чистоты пола, стен, симпатичных столиков, посуды и пищи, не только съедобной, но и довольно вкусной.

Я, действительно, понимал израильтян, даже коренных, не знавших ни слова по-русски. Более того: они понимали меня, и не просто понимали, но принимали за такого же коренного израильтянина. Начинали расспрашивать, где я родился, учился и как девичья фамилия моей бабушки. Я плёл небылицы, потому что иначе не представлял, как объяснить этим людям моё совершенное владение чужим языком. Но я не мог врать самому себе. Несколько раз порывался спросить Додика, но, мысленно проиграв возможные последствия, не решался. Перспектива стать подопытным кроликом, предметом сенсационных исследований меня нисколько не прельщала. Единственное, чего мне хотелось – убраться восвояси, вернуться к нормальной жизни и забыть о происшедшем как о ночном кошмаре.

Магда осталась со мной, и я был за это страшно благодарен. Я не сомневался, что именно она присутствовала в моих странных сновидениях, но не стал посвящать её в причудливую трансформацию образа. Как и в то, что, порой, забываясь, я искал в реальной Магде черты женщины из грёз и желал, но никак не мог наяву ощутить того восторга, трепета, и головокружительного полёта, которые испытал однажды во сне. Я где-то слышал: в сознании каждого человека живёт некий идеальный образ. Но идеал недостижим, как мираж в пустыне, и я смирился с этим.

Как только стало понятно, что с проблемой перевозки моего праха придётся повременить, Магде пришлось вернуться в Россию. Стало совсем кисло. Меня промариновали в клинике ещё две недели. Каждый день кололи, просвечивали, простукивали, прощупывали, заставляли мочиться в пробирки и глотать гадкую светящуюся капсулу, после чего остаток дня мучила изжога. Конечно, эта больница не шла ни в какое сравнение с районной московской, где мне пришлось однажды поваляться с аппендицитом. Всё равно, что сопоставлять старенький «рубин» совкового производства с домашним кинотеатром последнего поколения. Ни тебе пьяных санитарок, ни обеденной жижи, пышно именуемой супом, ни разбитого стекла в немытом сортире, ни залётных наркошей, протоптавших народную тропу к «своему человеку». Отдельная палата с санузлом, душем и телевизором, цветочки на подоконниках, белоснежные жалюзи на стёклах, прозрачных настолько, что, казалось, их вовсе нет. Серьёзные сестрички в отутюженных халатиках. Но всё же этим казённым прелестям я с удовольствием предпочёл бы мою конуру, где на мебели можно рисовать, а можно просто дунуть, пыль слетит, и тоже станет чисто, почти стерильно.

Разрешалось выходить на прогулку в больничный сад. Радости мне это доставляло немного, поскольку со всех сторон слышались одни и те же разговоры о хворях и способах их лечения, так что после первых десяти минут хотелось завыть на оранжевое солнце. Я бесед не поддерживал, держался в стороне, но – земля слухом полнится – весь болеющий люд очень скоро узнал о моём злоключении, нескольких днях между жизнью и смертью и, наконец, счастливом возвращении. И потому лезли сами со всех сторон со своими сочувствиями, поздравлениями и заверениями, что вообще Израиль 2000 – страна сверхбезопасная, прямо-таки самая безопасная в мире, что на сегодняшний день происшествий типа моего – одно на миллион, что в той же матушке-России от рук уличных хулиганов гибнет гораздо больше народу… И я всё это с резиновой улыбкой обречённо выслушивал. Особенно достал один дед, Исаак Соломонович, эмигрант первой волны. Бывший ювелир, он упорно лечился от рака мозга, который у него упорно-таки не находили, даже на самой современной аппаратуре. Но, чем дольше не находили, тем больше дед уверялся, что все кругом, от врачей до компьютеров, ему врут. Не желают лечить, и точка. Такой вот врачебный заговор. Стойкий дед назло всем злоумышленникам кочевал из клиники в клинику, с маниакальным упорством тратя немалые средства на новые обследования. Каждый день он подстерегал меня в различных уголках больничного парка и обстоятельно повествовал о своих мигренях, запорах, бессоннице, летающих перед глазами мошках, особенно если резко разогнуться, и т. д… Он испытывал моё терпение четыре дня, а на пятый я был готов признать у него все мыслимые болячки, включая климакс, лишь бы отвязался. И на очередной вопрос о том, как я полагаю: есть ли у него веские основания для продолжения обследований, я внимательно посмотрел на его плешивую макушку, обрамлённую реденькими пучочками седых волос и сказал:

– Нет у вас, дедуля, никакого рака. Хватит мучить себя и других. Я понимаю: ваша жена умерла, дети выросли, да и внуки тоже. И, наверно, вам одиноко. Но вы нужны своим близким, они очень вас любят, и если они иногда забывают лишний раз сказать вам об этом, то лишь оттого, что уверены: вы сами прекрасно это знаете. Купите-ка путёвку на теплоход и поезжайте в какой-нибудь потрясающий круиз по заморским странам. Вы ведь мечтали об этом с женой, не так ли? Так сделайте это ради неё и ради себя.

Сказал и сам перепугался: дед побелел, как больничные жалюзи, затем сделался красным, как свёкла. Я прикусил язык, в ужасе ожидая, что сейчас дедка хватит кондрат, и я буду виноват. Какого хрена я нёс всю эту ахинею?!

Я подхватил дедулю под локотки, забормотал извинения, потащил к лавочке, но тот вырвался из моих рук и с невиданной прытью помчался по дорожке, озираясь так, словно увидал чёрта с рогами и хвостом. Я плюхнулся на лавку. Вытер рукавом прошибший пот. Мне вдруг сделалось не по себе. Потому что понял: в тот момент, когда говорил деду, что у него нет рака, я это знал. Просто знал, и всё. Как и про круиз. Откуда пришли эти знания? Каким образом? Я не мог этого объяснить. Сидел на скамейке, тупо пялился на аккуратно обстриженый куст.

По дорожке, покачивая полными бёдрами, затянутыми в трико леопардовой расцветки, брела дама. Поравнявшись со мной, поглядела очень внимательно, нахмурила щипаные брови, нагнулась, прислонила ладонь к моему лбу, спросила доверительно: