Благословенная тьма - Дмитрий Черкасов

Спят-то, небось, в гробах. По подполам.

Что вампиры, что оборотни – один дьявол.

Но ведь и нынешней ночью он никого не слышал. Есть ли вообще тут кто живой? Почему никто не интересуется им, пришлым человеком, как это неизбежно случается в обычных деревнях, где ничто не укроется от любопытных взоров через покосившиеся плетни?

Деревня безмолвствовала.

Сирые избы – одноцветные; вернее, одинаково бесцветные; гнилые сараюшки, поваленные заборы, жалкие огороды. Вопиющая нищета среди таежного, казалось бы, изобилия. Здесь жить бы да жить.

Сам он, к примеру, постановил для себя, что, если выйдет когда-нибудь срок его служению, то он осядет где-нибудь так вот, в глубинке, где никто его не достанет. И хозяйничать примется основательно, и все-то у него будет – справная изба, всякая живность, сад, огород…

Ему, выросшему в городе, мерещилась пастораль, лубочная живопись. Ему представлялось, что со всем этим делом он справится без большого труда, благо земля сама кормит, а если чего не знает он, так Бог наставит.

…Как же их все-таки выкурить, собак таких?

Не стучать же поочередно во все двери. Ну, выйдет кто-то, а пока он будет дальше ходить, – все обратно скроются. Голову вытащил – хвост увяз…

Решение вдруг нашлось: Челобитных узрел свисавший с ветки придорожной березы проржавевший железнодорожный рельс. Неизвестно, откуда он взялся здесь, где отродясь не видели железных дорог. Рельс чуть покачивался на толстой, черной от времени веревке. К рельсу был приторочен опять же железнодорожный костыль.

«Что ищешь ты в краю далеком?» – невольно вырвалось у протодьякона.

Каким ветром вас занесло сюда, беспомощные посланники цивилизации?

Короче говоря, перед ним нарисовался своеобразный гонг. Вряд ли им пользовались в недавнее время; вряд ли кто устраивал здесь сельские сходы. К чему сходиться-то? О чем вообще говорить?

Правда, пожар вот вышел. Впрочем, пожар и без гонга видно за версту…

Но Челобитных искренне обрадовался рельсу. Сейчас его затруднение разрешится. Не колокол, конечно, но за неимением гербовой бумаги пишем на простой.

С решительным видом он шагнул к дереву, взялся за костыль, и секундой позже над Зуевкой загудел набат.

Протодьякон испытывал простительное волнение.

Сейчас он занимался непривычным для себя делом.

Ему пришлось много служить во храмах; он много стрелял, резал, травил, удавливал петлей, ломал об колено, откручивал головы. Он извел не одну сатанинскую секту и не раз поспевал с крестом и святой водой, уничтожая привлеченную недоумками нечистую силу. Особенно много подвигов протодьякон совершил на кладбищах – в основном, на сельских погостах, где юные недоумки отправляли бесовские ритуалы, зачастую с кровавыми жертвоприношениями, и вызывали дьявола.

Он был силен в рукопашном бою, на его счету был не один десяток парашютных прыжков; слыл отличным снайпером, знал толк в разного рода ядах, следящих устройствах, огнестрельном и холодном оружии.

Протодьякон неоднократно отличился в поединках с басурманскими собаками, неделями жил в горах, изводя разного рода душманов, басмачей и прочих преданных слуг Аллаха. Он истреблял не только откровенно сатанинские, но и якобы богоугодные, а на самом деле – тоталитарные и жестокие секты и сообщества, преследовал их в городах и лесах, ликвидировал главарей. Ему приходилось сталкиваться даже с психоделическим – химическим – оружием, то есть он обладал способностью улавливать его воздействие и выставлять психологическую защиту.

Но он ни разу не выступал народным трибуном.

Он ни разу не держал речь перед широким собранием и понятия не имел, чем отзовутся в людских душах его слова.

Да и особенно речистым он не был. Его деятельность не требовала многословия – наоборот, он чаще бывал нем как рыба.

Протодьякону обычно и сказать-то было нечего. Кастет и «люгер» оказывались куда красноречивее их носителя.

Нынче же ситуация в корне переменилась. Ему предстояло иметь дело с больными, в сущности, людьми, да к тому же подло обманутыми.

Он должен был воззвать к остаткам светлого и святого в их душах, не дать расползтись заразе.

Это было первой и самой трудной частью работы. Ко второй он относился легко, философски – то есть практически никак. Он просто на время выкинул ее из головы, чтобы не мешала выполнять первую.

Звук рельсового гонга распространялся в атмосфере, как во влажной вате. Протодьякон решил, что бьет слишком слабо, и утроил усилия. Вскоре он взмок, что само по себе было для него необычно, но звук оставался прежним. Похоже, он выбивал из рельса все возможное и вскоре мог выколотить самую железнодорожную душу.

Тем не менее, его действия возымели эффект!

Не сразу, но возымели. Из второй по счету избы справа, которая была сильно крива и грозила в любую минуту рухнуть, на дорогу выполз старый дед – едва ли не ветеран Первой мировой. Во всяком случае, такими Пантелеймон представлял себе этих ветеранов, вероятных георгиевских кавалеров.

Опираясь на клюку, старик застыл, уставясь на протодьякона. Приободренный, тот продолжил трудиться. В скором времени к деду присоединилась старуха из избы напротив, примерно того же возраста.

«Что же тут, одно лишь старичье?!» – с неудовольствием подумал Челобитных.

Хороших же воинов нашел себе Ликтор…

Протодьякон ошибся. Он прозвонил еще минут пять, и улица вдруг оказалась запруженной не слишком внушительной, но все же толпой. И образовывали эту толпу не одни старики, хотя их было большинство; попадались и бабы разнообразных возрастов, но одинаково убогие, и зрелые мужики со следами хронического – от второй до третьей степени – алкоголизма на лицах.

Появилась и мрачноватая детвора, среди которой Пантелеймон приметил парочку откровенных дебилов – те тупо смотрели на протодьякона, разинув слюнявые рты и выпучив глаза.

«Очевидно, это все», – подумал Челобитных.

Более чем достаточно. Он был изрядно удивлен, ибо никак не предполагал, что местная гробовая тишина способна таить в себе столько людей.

Однако для верности он проколотил в рельс еще минуту-другую и только потом отшвырнул костыль и глянул на собравшихся исподлобья, тяжело дыша.

Он и вправду утомился, но немного играл, распалял в себе угрюмую озабоченность и готовность сообщить народу тяжелую правду. Этим он старался преодолеть неуверенность.

Толпа стояла неподвижно и ждала продолжения.

Протодьякон шагнул вперед, остановился, подумал и сделал еще несколько шагов. Собрание смотрело не столько на него, сколько почему-то на рельс. Эта публика была явно заторможена.

Пантелеймон открыл рот, но Бог запечатал ему уста. Тогда он прочитал про себя короткую и яростную молитву. Прочистил горло, шагнул снова, на сей раз – навстречу селянам.