Дети - Наоми Френкель

«Генерал, – думает про себя дед, – в худшем случае, гренадер».

Вильгельмина опускается на стул стола. Тут же глаза ее изучают использованные чашки, открытые миски, смятые салфетки, и лицо ее ясно говорит: «У меня такого не будет!» Она кладет на стол свои большие красные руки, демонстрируя чистые коротко остриженные ногти, приказывает Фриде:

– Чашку кофе, пожалуйста.

Глаза потрясенной Фриды взывают к деду: «Гоните ее отсюда, насколько возможно, быстрее, гоните». И даже старый садовник, медленно и педантично взвешивающий любую вещь, кладет руку на плечо Бумбе, словно собираясь его защищать. Но дед ничего такого не ощущает. Он обходит стол, изучая Вильгельмину со всех сторон. Выпивает кофе и сидит рядом с ней. От запаха острых духов, идущего от нее, он чувствует, что сейчас начнет чихать, и на всякий случай вынимает платок. И как будто никого нет, кроме него и Вильгельмины. Фрида, садовник и Бумба оттеснены в сторону, исчезли где-то между комодом, стенами и окнами.

– Скажи мне, симпатичная детка, – мягко говорит дед, – каковы твои знания в приготовлении блюд и в управлении кухней, – и по привычке подмигивает ей, как это делал всем служанкам. Но Вильгельмина выпрямляет свое большое тело, которое словно раздалось и выросло, широкое лицо ее стало еще более широким, строгие глаза стали еще строже, и громкий голос ее стал еще громче. Все в ней ясно говорит, что ей не подмигивают, и ее не обзывает – «симпатичная детка».

– Меня зовут Вильгельмина Фогельбауэр, господин. Есть у меня все документы.

Дед прижимает платок к носу и выходит в бой. Он чувствует, что должен заставить ее сдаться. Если он это сделает, значит, сила его еще с ним. Конец атмосфере слабости в доме! Дед научит эту Вильгельмину Фогельбауэр выполнять его желания, полностью ему подчиниться.

– В какой политической организации ты состоишь, Вильгельмина? – решительно прокашливается дед.

– Я не занимаюсь политикой, господин. Я член спортивной организации по гребле, – Вильгельмина опирает руки в бока, выпячивая мускулы рук, – летом, в каждое воскресенье я выхожу с моей организацией в плаванье по реке Шпрее. Это мое условие, господин, – отпуск в каждое воскресенье, без исключения.

– Значит, вот такое условие?

– Да, такое условие! – она охватывает свою большую черную сумку, словно переговоры с дедом завершились.

– Сиди, обсудим условия.

– Уважаемый господин, телефон! – голос Фриды доносится из коридора.

– Уважаемый господин, – встречает она его, – нет никакого звонка, я только дружески хочу вам сказать...

– Что? – нетерпеливо прерывает ее дед.

– Гоните ее, уважаемый господин, гоните немедленно.

– Но почему, Фрида? У нее все документы.

– Не нужна она нам, уважаемый господин, ни ее таланты, ни документы. Просто, она нам не подходит. Она этакий офицер полиции в юбке. Мы с ней не сойдемся, уважаемый господин. Трудно будет жить с ней под одной крышей.

– Она будет такой, какой мы захотим, чтобы она была. Не беспокойся, Фрида. В нашем окружении она не будет «Вильгельминой». Она смягчится, Фрида, – и дед торопится в комнату – заняться воспитанием Вильгельмины.

Та все еще сидит у стола, светится волосами и полнотой.

– Какая у вас профессиональная степень, – допытывается она у садовника.

Дед на миг, колеблясь, останавливается на пороге комнаты. Гнев не дает ему покоя, он хочет сказать ей: «Уходи немедленно!». Но знает, что не скажет этого. Если скажет это, и она выйдет с гордо поднятой головой, он почувствует себя побежденным. Нет! Он должен видеть ее сидящей перед ним с опущенной головой. Она должна протягивать ему щеку, чтобы он ее мог ущипнуть, как это делал со всеми все служанками.

Пока он колеблется, раздается звонок в дверях. Дед вздыхает с облегчением, как и старый садовник, и Бумба. Надежда у всех трех что вот, войдет новая повариха, без талантов, без документов, маленькая, мягкая, симпатичная, какой и должна быть служанка в доме Леви.

В комнату входит Филипп, бледный, нервный, поводящий плечами чаще, чем обычно, до того взволнованный, что забыл снять пальто.

– Филипп, Филипп! – Заключает его в объятия Бумба. – Я вступаю в Движение Иче, ты знаком с Иче? Он в Движении, как Иоанна, но выступающем против ее Движения. Между ними большие разногласия. – Но почему-то смотрит на Филиппа, а на Вильгельмину.

– Где Эдит? – Филипп не слушает Бумбу и обращается к деду.

– Эдит? Она давно ушла из дома.

– С Эрвином, – добавляет Бумба, – я видел ее выходящей с Эрвином.

– С Эрвином! – Филипп сильно взволнован, и с ним начинают волноваться все. Только Вильгельмина одна спокойна и уверена в себе. С презрением оглядывает она нового мужчину, вошедшего в комнату, у которого вид слабого, жалкого человека, и такого черного. Она не любит мужчин с черными волосами и темными глазами.

– Разреши представить тебе нашу новую повариху, – говорит дед, читая презрение в глазах Вильгельмины. И твердо решает про себя проучить ее – «Я научу ее уважать евреев!»

– Господин, я требую договора, заранее написанного и подписанного.

– Да, конечно, завтра приходи, обсудим условия до подписания договора.

Он громко стучит каблуками, двигаясь по комнате. Дед вынужден проводить ее до дверей. Филипп, Фрида, старый садовник и даже Бумба – остаются на месте.

– В течение столь короткого времени она съела четыре булки и три больших куска торта, – скрещивает Фрида руки на животе и шепчет, глядя на Вильгельмину.

– Почему ты не пришел на встречу любителей Гете? – атакует дед Филиппа из боязни, что его сейчас атакуют градом вопросов.

– Я был занят, – увиливает Филипп от ответа. Кристина пришла к нему в самый последний миг, когда он собирался выйти из дома... Он вздыхает, и вздох этот наполняет комнату.

Глава двенадцатая

– Иоанна, следи за полицейскими! Мы чуть не попались. Увидишь издали тень голубого мундира, быстро вскакивай на велосипед и укатывай.

– Сегодня я не смогу вскочить.

– Иоанна, почему ты все время ерзаешь на сиденье велосипеда со стороны в сторону? Я с трудом удерживаю равновесие. Сиди спокойно, Иоанна.

Иоанна сидит сзади Саула, на месте, предназначенном для пакетов и другого груза. Лицо его укутано в плотную шерстяную маску, открывающую лишь рот и глаза.

– Сегодня нет, сегодня нет. Каждый день одно и то же. Что сегодня?

Уже более часа разъезжают они по окраинным улицам города, посещая дома евреев, чтобы собирать пожертвования в Основной фонд существования Израиля. Час ранний, Берлин еще погружен в утреннюю воскресную дрему, разлегшись под покровом глубокого снега. Колокола церквей не звонят, стаи бездомных собак шатаются по улицам, тишина до того глубока, что, кажется, жизнь не замерла, а замерзла. Шоссе пусто, транспорт бастует, и все полицейские на перекрестках и площадях только и поставлены, чтобы ловить Саула и Иоанну за запрещенную поездку вдвоем на велосипеде. Саул неожиданно останавливает велосипед, несмотря на то, что не видно ни одного полицейского, и Иоанна чуть не падает в сугроб.

– Я пойду немного согреться, – Саул хлопает себя по груди и бокам, – не могу больше. Вдобавок к стуже, с тобой невозможно ехать на велосипеде.

Иоанна растирает шерстяными варежками замерзшие щеки, горящие от ветра. На голове у нее синий берет, по новой моде в Движении, весьма симпатичен, но мало греет, не закрывает ушей.

– Но где здесь можно согреться? – спрашивает Иоанна, прикрывая уши. – Улица длинная, покрыта снегом, только жилые дома, все заперты, еще не проснулись. Магазины и кафе закрыты. Ни столовой, ни телефонной будки.

Саул указывает на ближайший угол. Именно в эту минуту открылись жалюзи трактира, и большая бутылка светится в их сторону крупными буквам – «Шултхайс – Пецтенхофер. Пиво высшего качества в Берлине».

– Я захожу туда.

– Но это же трактир.

– Точно, – задирает ее Саул, – я захожу в трактир.

– Нет! – вскрикивает Иоанна. – Это настоящий трактир. Мы же члены движения, Саул?

– Члены Движения, – презрительно повторяет Саул. Поймет ли, наконец, Иоанна и спросит: «Саул, ты уже не член Движения?.. Он утвердительно качнет головой, и все откроется. Много грехов совершил Саул в последние дни, и потому достоин того, чтобы его немедленно выгнали из Движения. Но он не будет возвещать о своих грехах и уходе, потому что просто не может произнести такую фразу – «Я оставляю Движение»... Кто-то другой должен это сказать вместо него. Но Иоанна до того непонятлива.

– Почему ты снова в оппозиции, Саул?

– Я вхожу в трактир, – сердится Саул, – холодно. Я вхожу в...

У него неожиданно возникает необычная мысль. Он соблазнит Иоанну войти с ним в трактир, выпьет рюмку алкоголя и, быть может, уговорит ее сделать тоже глоток. Ей же очень холодно. Ко всем его грехам прибавится и этот грех. Иоанна, конечно, тут же побежит исповедаться Белле. Саул ее хорошо знает! Побежит, будет каяться, рыдать и просить прощения... Сквозь прорези Саул смотрит на Иоанну пренебрежительным взглядом. Иоанна все еще прикрывает уши. Она жалка и несчастна, и Саул неожиданно испытывает к ней жалость. Если исповедуется Белле в своих грехах, он тоже исповедуется в том, что соблазнил ее глотком водки. Он вовсе не стесняется предстать перед подразделением, исповедаться, что он соблазнил Иоанну алкоголем и что он ее защитник. Он оставит движение с гордо поднятой головой.