Дети - Наоми Френкель

– Только сын Натан остался евреем, не так ли, дед? И почему? Потому что таким образом он смог стать единственным наследником большого имущества отца своего Якова, ибо последний завещал имущество только тому наследнику, кто останется евреем. Я предполагаю, дед, что Натан был не самым успешным из сыновей. Не было у него мужества отказаться от наследства, как у его братьев и сестер, пойти своим путем и самому нажить богатства. Умилостивили его сердце португальской госпожой, красивой, прямодушной и гордой, по имени Хана, дочерью насильно крещенных евреев. Слышал я это из уст дяди Германа, рассказывавшего это моей матери. Мать очень интересовалась португальской госпожой. Она единственная из женщин семьи, которые ушли из жизни и которые еще живы, относилась с открытой душой к моей матери, и мать этого не забыла. Из всех поколений мать единственная в семье, которая дала имя португальской госпожи своей дочери. Хана из Португалии, получившая в Силезии имя Иоанна, вновь воплотилась в нашей маленькой Иоанне.

Чудо небесное, что никто из присутствующих в комнате не слышит сердцебиения Иоанны. Что за день такой сегодня? Каждый раз она другая. То говорят, что она похожа на деда, то на тетю Гермину. Сегодня дед сравнил ее с застегнутой на все пуговицы Анной-Марией. Только минуту назад она узнала истинную правду: она Хана из Португалии, дочь насильно обращенных в христианство евреев. Только ей мать дала имя португальской госпожи. Мать, в отличие от остальных членов семьи, любила ее больше всех. Ведь только ей дала это чудесное имя, не Инге, не Рут, и даже не красавице Эдит. Потому что любила ее сильнее всех. Иоанна возвращает матери эту безграничную любовь, не отрывая блестящих от набегающих слез глаз от ее портрета. Она рассказывает матери, что в Движении ее давно зовут Хана. Движение вернуло ей настоящее ее имя – имя португальской госпожи, которая вынуждена была в Силезии сменить его на Иоанну. Она, Иоанна, и есть Хана. Вот, она сейчас встанет и провозгласит перед всеми свое право называться своим настоящим именем Хана. Но снова ее опережает Александр:

– Гейнц, зачем ты все это нам рассказываешь? С кем, собственно говоря, ты воюешь?

– С обычаем, Александр. Случай избрал нас евреями, обычай наложил на нас необходимость ими оставаться. Обычай! Точно так же, как умащение волос касторовым маслом. Почему никто не решается освободиться от этого масла и его запаха.

Гейнцу почудился аромат духов Герды и он смотрит в заострившееся лицо Эрвина.

Эрвин чувствует себя внезапно атакованным. Он вообще не принимал участия в дуэли Гейнца с дедом. Даже точно не знает, о чем речь. Весь вечер он был погружен в свои проблемы. Сначала искал возможность поговорить с Эдит и выполнить просьбу матери Хейни. Но наблюдая за Эдит, не смог оторваться от ее красивого лица и забыл и про Эмиля Рифке и про мать Хейни. И думал только об одном: если бы Герда жила тихой спокойной жизнью, как Эдит, была бы такой же ухоженной и красивой... Затем отбросил и эту мысль о жизни и всех ее бедах, и полностью сосредоточился на Эдит, как будто увидел ее в первый раз.

– Обычай? Почему же ты не ломаешь его, Гейнц? Каждый человек приходит однажды в жизни к положению, когда ему необходимо сломать рутину жизни. Даже если для него это невероятно трудно.

Эрвин слушает, а видит свою квартиру, голову Герды на белой подушке рядом, маленького сына, рутинную жизнь с ними в последние месяцы. Он вновь оборачивается в сторону Эдит.

– Слишком поздно, Эрвин. Сегодня ломать рутину означает дезертировать. Когда все кричат тебе, что ты еврей, ты не можешь перестать быть им.

– Бегство от иудаизма всегда было дезертирством, Гейнц, – неожиданно для всех говорит священник Фридрих Лихт.

– Вы так говорите? – изумлен Гейнц.

– Я так думаю, – тихо отвечает священник.

– Вы не правы, Фридрих. Вы что, хотите этим сказать, что первые христиане были дезертирами? Ведь именно евреи заложили основы христианства, из их среды вышел мессия. Первые христиане говорили на древнееврейском языке, принадлежали к своему народу и отделились от него. Кто мог даже подумать, Фридрих, что с возникновением христианства, сыны их веры еще будут существовать? Ведь среди других народов они выглядели, как скорлупа, которая опала с нового растения, выросшего из их среды. Им оставалось увянуть между остальными нациями. Зачем все это, Фридрих, зачем? Чтобы стать игрушкой в руках черни?

Суматоха поднялась в комнате. Кто-то встал, кто-то сел. Кто-то поднял рюмку, кто-то внезапно проголодался и взял сэндвич. Из угла, где сидела Иоанна, неясно звучало – «евреи», «еврей». Только Александр оставался спокойным. Не вскочил с места, не выпил коньяк и не съел сэндвич. Не вставая с дивана, вглядывался в Гейнца, сняв очки. Именно такое его поведение вывело Гейнца из себя.

– Александр, – Гейнц поворачивается спиной ко всем гостям и обращается лишь к Александру, – кому стало хорошо от страданий, которые ты взвалил на себя, подчиняясь традициям? Привело ли к чему-то хорошему то, что поколение за поколением – мужчины и женщины, умные и талантливые, терпели позор и преследования? Какое добро выросло из резни детей и стариков, ни в чем не повинных мужчин и женщин? Для чего гибнут еврейские вожди и лидеры во всех поколениях? Почему не встали и не провозгласили в полный голос: хватит! Встаньте и рассейтесь среди народов! Будьте, как все люди.

На этот раз Иоанна не даст Александру опередить себя, и раздается ее крик:

– Гейнц, ты подлец! Ты большой подлец!

Безмолвие воцаряется в комнате. Только ветер стучит в стекла окон. Все напряжение в комнате обратилось в сторону девочки. Волосы ее растрепались, один рукав праздничной рубахи задран, другой раскатался. Иоанна сама испугалась: никто и никогда в этих стенах, в кабинете отца не произносилось такое ругательство.

– Вот именно! Ты просто подлец. И нет иного слова.

Оттокар подходит к ней, берет за руку, становится рядом с девочкой, против ошеломленных произошедшим гостей. Он тоже изумлен, но по-иному. Ему кажется, что девочка ворвалась сюда прямо из его мастерской и только что закончила петь то, что пела там.

– Извините меня, господа, что я вмешиваюсь. Я вижу в человеке только человека. Именно поэтому я много думал о евреях и том, что вы называете еврейским вопросом. Проблема открылась мне странным путем... – Оттокар улыбается Иоанне, из глаз которой продолжают течь слезы, подает ей платок.

– Разрешите мне сказать вам, господа, как мне открылась сущность иудаизма. Для меня это мистическая тайна, тайна личности. Тайна, потому что мне трудно уловить ее, все то, что образует эту личность. Я не знаю точно, в чем сущность душевных сил, образующих эту необычную и своеобразную личность в нашем поколении. Маленький человек стоит против большинства, единственный и необычный – против толпы, как будто и не ощущает, что он делает. – Оттокар кладет руку на плечи Иоанны, сжимает их. Иоанна совсем не стесняется. Наоборот, ей приятно, что они как бы вместе. – Только личность, – продолжает Оттокар, – всеми силами своей души может устоять против миллионов отличающихся от него существ. Евреи, я думаю, выковали в себе в течение многих поколений такие душевные силы. Это тайна их личности, это придает каждому еврею особое значение. Даже если его голос звучит фальшиво в общем хоре, он поет свою песню. И сольная песня более истинна и правдива, чем пение хором. Не так ли, Иоанна?

Никто не заметил, что в комнату вошла Фрида в сопровождении сестер Румпель – пригласить всех на ужин, и увидела странную картину. Кресла пусты, гости стопились в центре, и выражение лиц у всех, как будто что-то случилось. В середине комнаты стоит Иоанна, и слезы текут из ее глаз.

– Оставьте девочку в покое, – громко говорит Фрида при виде плачущей Иоанны, – она себя плохо чувствует.

Неожиданно Иоанна чувствует, что все вокруг выражают беспокойство по поводу ее самочувствия, особенно те, кто должен был бы на нее сердиться.

– Успокойся, детка моя, – говорит дед, – тебе сегодня нельзя волноваться. Обруганный ею Гейнц отводит ее от Оттокара в сторону доктора Гейзе.

– Доктор, я должен вам написать письмо по поводу сегодняшнего отсутствия Иоанны в школе. Тому есть причина.

И доктор Вольф, семейный врач, который так и не дождался Иоанны на сеанс кварцевого облучения, обратился к ней с беспокойством:

– Как ты себя чувствуешь, Иоанна?

Иоанна в шоке. Кто им рассказал? Фрида не могла. В любом случае, все уже знают. Гости толпой устремляются в столовую. Остается лишь Иоанна и Александр.

– Иоанна.

– Хана, – поправляет она его.

– Хана, я приглашаю тебя к себе в гости. Покажу тебе красивые фотографии нашей страны Израиля, моего дома в Иерусалиме.

– И касторового дерева перед вашим окном?

– И оно сфотографировано. – Он берет ее за руку, чтобы вести в столовую.

– Минуточку, я сейчас приду.