Война - Аркадий Бабченко

Они сидели, тяжело дыша, не в силах сказать ни слова, хватая пересохшими ртами воздух. Десятки глоток хрипло сипели, натруженные легкие впитывали кислород. В холодном воздухе над ними поднимался пар.

Но жажда была сильнее усталости, и, облизав растрескавшиеся губы, Артем выдавил из себя:

— Мужики. Воды. Пить.

Из окопа вытащили алюминиевый бидон — в таких в деревнях хранят молоко — поставили перед ними, протянули черпак. Артем откинул крышку, заглянул внутрь. Вода была мутная, с водорослями, и когда он окунул в нее черпак, из–под ряски выскользнули два малька, заметались в небольшом пространстве и, ударяясь в стенки, подняли со дна ил.

Артем глянул на солдат.

— Откуда вода?

— Да вон из речки набрали. — Конопатый сержант кивнул на почти стоячую речушку, которая петляла по выпасу. Артем проследил ее взглядом. Она вытекала из того самого леска, откуда только что вышли и они. «Из болота, сто пудов. Надо было в канаве напиться, не ждать», — подумал он и, забыв обо всем, припал к черпаку.

Никогда в жизни Артем не пил ничего вкуснее этой тухлой болотной воды. Он пил ее, ледяную, огромными глотками, взахлеб, засасывая вместе с водорослями, лишь изредка отрываясь от черпака, чтобы отдышаться, и вновь припадая к нему. На зубах хрустнул малек. Артем не остановился, не в силах оторваться, проглотил и его, живого.

Литровый черпак он выпил до дна. Вода моментально выступила потом. Артем рукавом вытер подбородок, отдышался и зачерпнул во второй раз.

Напившись, он передал черпак по кругу, а сам снова отвалился на бруствер, закурил и наконец–то вытянул горящие ноги, ощущая в мышцах невероятную, но уже приятно проходящую усталость. Туман и гул в ушах прошли, силы стали возвращаться к нему, Артем оживал.

Оживала и пехота. Сорокалитровый бидон солдаты уговорили за две минуты и теперь рассаживались на земле, закуривали.

К ним стала подтягиваться вылезшая из окопов «семерка», расспрашивать про бой. И пехота разгусарилась, распустила перья, с небрежностью бывалого солдата начала рассказывать им «про войну». Эта перестрелка, которая была для многих солдат первой, прошла удачно, без потерь, и их, отдохнувших, уже переполняло ощущение, что все, оказывается, не так уж и страшно, что война — это раз плюнуть и воевать всегда будет так легко. Они стреляли, в них стреляли, пули по–настоящему свистели над головами, и им есть о чем рассказать дома. Парни чувствовали себя настоящими рейнджерами, прошедшими огонь и воду. Адреналин, выхлестнутый страхом в гигантских количествах, забурлил в крови, энергия поперла наружу. Шапку — на затылок, автомат — на плечо, плевки — мужественнее.

Артем смотрел на них с улыбкой, слушал их разговоры — когда–то он и сам был таким же.

— А мы с комбатом бежим, смотрим, «чех» какой–то из дома на крыльцо вылез, посмотреть, что происходит. Ну, комбат АКС[34] свой вскинул — и по нему. Тот — брык на землю и пополз за дом шкериться. А комбат все по нему стреляет… Рожок, наверно, выпустил. Рожа довольная, лыбится: «Хе, — говорит, — глупый хер».

— …Разведка это, пробовали пути, где из села уйти можно. Немного их было, видишь, в бой не стали ввязываться — обстреляли, и в кусты. Это их тактика. Подползут, вмажут из граника и уходят. Мы когда к «пятнашке» под Октябрьское[35] на усиление ездили, они у нас так бэтээр сожгли.

— …С бэтээра упал, а надо мной пули — шасть–шасть по веткам. И низко так, сука, прям над головой. Как начали хреначить! За кусты отполз, смотрю, наши на полянке лежат.

На село уже никто не обращал внимания. Бой закончился, напоровшаяся на них разведка «чехов», шуганув, то ли ушла, то ли затаилась, но ничем себя уже не выдавала. И они расслабились, разлеглись на мокрой холодной траве перед окопами, не прячась в землю и не маскируясь, открыто собрались в кучу, чего на войне делать ни в коем случае нельзя.

И за эту беспечность «чехи» их незамедлительно наказали.

Свист они услышали одновременно. Он начался в селе, нарастая, вонзился сквозь усталость в мозг и кинул их на землю.

— Мина!

— Ложись!

— Не дадут уйти, суки!

Они попадали, расползлись по–за кочками. Усталость мгновенно ушла, тело вновь пронзило жаром.

Первая мина разорвалась довольно далеко, на выпасе. Но вслед за ней, пристрелочной, из села вылетели еще несколько штук, начали рваться все ближе и ближе, надвигаясь на них.

Артем упал неудачно. Он лежал на возвышении, ничем не прикрытый — ловушка для осколков, и его отлично было видно со всех сторон.

Очередная мина тяжелой дождевой каплей ударилась в землю, тряхнула почву. С неба посыпались мелкие комочки мерзлой глины. Один больно стукнул по затылку.

Артему захотелось стать маленьким–маленьким, свернуться в клубок и раствориться в земле, слиться с ней, чтобы никак не выделяться над ее спасительной поверхностью. Артем даже представил, как это будет: малюсенькая норка, в которую не залетит ни осколок, ни пуля, а в норке, укрытый со всех сторон, сидит малюсенький он и осторожно выглядывает наружу одним глазом. С каждым разрывом ему хотелось быть в норке все сильнее и сильнее, и, когда рвануло совсем уж рядом, Артем, вздрогнув телом, уже поверил в эту норку и с крепко зажмуренными глазами, боясь их открыть перед смертью, стал шарить рукой по траве, отыскивая вход.

Но входа не было. Тело его не слушалось, не хотело прятаться, стало огромным, заполнило собой всю поляну, и промахнуться по нему было невозможно.

Сейчас убьет.

Зря он приехал в эту Чечню. Зря. Артем начал мысленно молиться: «Господи, боже мой, мама дорогая, сделай так, чтобы меня не было в этой Чечне! Сделай так, чтобы следующий разрыв, мой разрыв, оказался бы на пустом месте, а я очутился бы дома! Почему я должен прямо сейчас умереть? Ведь это же нелогично! Ведь еще можно что–то исправить и как–то все решить! Давай договоримся! (С кем? С судьбой? С Богом? Какая разница, что–то там, наверху, такое есть, и оно все может!) Дома я буду делать все что угодно, никак не гневить тебя — может, я недостаточно любил близких, причинил им много зла и ты разгневался на меня за это? (Какой бред, при чем тут близкие? Нет, не бред, не бред, не каркай, пускай поверит, а то еще передумает!) Я обещаю, что попрошу у всех прощения за причиненные им страдания, я буду любить всех подряд, а деньги, которые заработаю здесь, отдам в фонд чеченских детей–сирот, пострадавших от этой войны! (Какие деньги, ведь меня уже здесь нет, правда, Господи?) Клянусь, бля! Я отдам все деньги, только убери меня на хрен отсюда!!! Летит!!! А–а–а!!!»

Понимая, что это уже смерть, что ничего нельзя сделать за короткие доли секунды, ставшие совсем уж паскудно короткими — мина долетит гораздо быстрее, чем он даже успеет подумать, что нужно метнуться вон в ту ямку, где лежит Игорь (успел, подумал), — Артем вскочил и с горловым воем, перемешав в нем и крик, и страх, и в печенку всех святых, выпучив глаза и ничего не видя, кроме ямки, ринулся туда. Поскользнувшись на сырой траве, он, перебирая по земле руками и ногами, влетел, скатился в ямку и замер в ожидании близкого разрыва, уткнувшись лицом в коровью лепешку…

Мина, сильно перелетев, разорвалась намного дальше остальных, на другом краю выпаса.

Никто не двигался.

Затем все потихоньку зашевелились, начали отряхиваться.

Артем вынул лицо из лепешки, поводил вокруг ошалелыми глазами и, пробормотав «Пронесло», стал счищать дерьмо ладонью, стряхивая его с пальцев. Мысли еще не вернулись. В ушах стоял лишь свист мины, его мины — короткий, резкий и пронзительный, раз за разом вылетавший из села и попадавший прямо в него, и Артем счищал свежую жидкую еще лепешку автоматически, даже не чувствуя брезгливости, готовый в любую секунду снова нырнуть в дерьмо.

Рядом так же меланхолично отряхивался пехотный взводный. Стоя во весь рост, он медленно, по одной, снимал со штанины травинки и кидал их на землю. Потом задержал одну в руках, повертел ее, разглядывая, и задумчиво произнес:

— Вообще–то, у меня сегодня день рождения…

Артем несколько секунд молча смотрел на него, а потом вдруг, сразу, без предупреждения заржал.

Сначала он смеялся тихонько, пытаясь остановиться, затем, уже не в силах сдерживаться, все сильнее и сильнее, все громче. В его смехе появились истерические нотки. Откинув голову назад, Артем перекатился на спину и, глядя в затянутое низкими серыми тучами небо, раскинув руки, гоготал как безумный. Страх, только что пережитый им под минометным обстрелом, выходил из него смехом. Обволакивающий, бессильный страх обстрела, когда от тебя ничего не зависит и ты никак не можешь спасти свою жизнь, никак не можешь защитить себя, а просто лежишь, уткнувшись в землю, и молишься, чтоб пронесло. Этот страх не такой, как в бою, — подстегивающий, а обескровленный, холодный, как эта трава, к которой ты прижимаешься.