Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что за потешная образина, — заметил первым хорошенький, как херувимчик, Нарбут, — надо подшутить над этаким красавцем мужчиной.
— Смотри только, братец, это мастер хоть куда, отделает тебя под орех, как пить дать, и только на смех подымет! — уговаривал его Воина.
Но Нарбут, воображавший много о своем остроумии, крикнул с насмешкой:
— Как это! Бернардинский монах просит подаяния, и без овечек впереди?
— Что, сударь, поделаешь, — сейчас только с баранами дело имею, — обрезал его бесстрашно монах, так что Нарбут покраснел до ушей и только прошипел сердито:
— Вижу, отче, воспитывался ты со стадом, оттого и вырос таким невежей!
— Что у кого болит, тот о том и говорит, — отрезал и на этот раз монах, смиренно склоняя голову и поднимая кружку.
Молодежь стала смеяться. Нарбут, задетый за живое, хлопнул набалдашником трости по тонзуре монаха и проговорил кисло:
— Ничего тут нет: отдается, как в пустом сарае.
— Как аукнется, так и откликнется! — проговорил тихо монах. — Впрочем, битому подобает молчать, ибо, как говорит наш игумен: «Жалко бальзама для капусты, а розового масла — чтоб смазывать сапоги».
Тут уж молодежь прыснула со смеху, хватаясь за бока, чем воспользовался монах, подошел к Зарембе и, гремя кружкой, шепнул ему:
— Кацпер не вернулся. Маркитант ждет!
И медленно пошел дальше своей дорогой, побрякивая кружкой, не обращая внимания на насмешки и чувствительные тумаки.
Заремба, несмотря на беспокойство за судьбу Кацпера, отправленного на разведку в Мереч в связи с предстоящей вылазкой Качановского, оставался еще некоторое время у кафе, разглядывая бесконечную вереницу экипажей. Час был послеобеденный, и весь «свет» выезжал за город подышать свежим воздухом и насладиться прохладой. Поминутно приходилось раскланиваться со знакомыми. Проехал кастелян с Изой и Тереней. Марцин сопровождал их рядом на горячем гнедом жеребце. Проехала княгиня Радзивилл с пани Ожаровской в экипаже, запряженном четверкой серых арабских лошадей с красными султанами между ушами. Проехал экипаж с королевским гербом, отвозивший в замок графиню Тышкевич. Проехала графиня Камелли в узкой одноколке со своим братом Мартини и на поклон Зарембы ответила такой нежной улыбкой, что Воина даже вздохнул с завистью.
— Если бы это было по моему адресу! Красивая чертовка! А та, пожалуй, еще опаснее! — прибавил он, галантно раскланиваясь с графиней Люлли, сидевшей в желтом с красными разводами экипаже в обществе кавалера Лайтльплэджа.
— Обеих бы я поставил к позорному столбу! — ответил Заремба раздраженно.
— Гм... И инфлянтский папаша выехал сегодня на прогулку, — шепнул кто-то, завидя епископа Коссаковского, ехавшего с пани Забелло и худощавым капелланом.
— Ну, как тебе нравится служба у него? — спросил вполголоса Воина Севера.
— Я прибавил бы его к тем дамам для трио, только поставил бы чуть-чуть повыше...
— Я так тебя и понимал, — так же тихо сказал Воина, как будто обрадовавшись его тону. — Говорят, он хотел платить оппозиционерам по сто дукатов за отказ от оппозиции в день ратификации трактата с Россией. Верно это?
— Верно, только не удалось ему подкупить никого. Все равно, и без них у него есть большинство.
— А если нет, так купит... Когда же ратификация?
— Кажется, в субботу, но только в понедельник может попасть на баллотировку. А может быть, удастся еще оттянуть или что-нибудь другое помешает...
— Гроб готов, и крышка должна захлопнуться, — могильщики уже ждут, — указал Воина на Цицианова, стоявшего в своем «виски», точно в триумфальной колеснице, и правившего четверкой вороных, увешанных бубенцами. Фон Блюм сидел рядом с ним.
Оба загляделись на вереницу экипажей; она извивалась во все стороны, точно змея, сверкающая всеми цветами радуги, и все время подвигалась вперед. Глаза слепли от пышности нарядов красавиц, султанов, бриллиантов, ливрейных позументов, упряжи, позолоты и дорогих лошадей. Спокойные лица, веселые взгляды, взрывы смеха и несмолкаемый гул голосов не возбуждали мысли о том, что над всеми звенят уже кандалы, что это один из последних дней свободы...
— Хвала тебе, Богатство! — вскричал вдруг Воина, низко кланяясь какому-то проезжавшему человеку с красным округлым лицом и молодецки подкрученными кверху усами. — Сам серадзский воевода, Валевский — мой крестный и опекун. Не ожидал я его встретить в Гродно. Бегу, чтобы никто не предупредил меня в услугах ему. А о твоем деле не забуду.
Заремба отправился на почтовый двор, рассчитывая там застать маркитанта, о котором шепнул ему отец Серафим. Перед доминиканским монастырем он встретил Борисевича. Мастер шел прямо с работы, забрызганный известкой, в фартуке. Он сделал знак посвященных и, свернув в костел, в боковой придел, заговорил там тревожным шепотом:
— Мой дом охраняется егерским караулом; кто ни явится, всех сейчас же тащат на Городницу. Бегаю по всему городу, чтобы предупредить наших. Пана Краснодембского не выпускают из квартиры, даже, простите за выражение, для естественных надобностей. Рассказывали в городе, будто ломжинского депутата увезли сегодня ночью...
— Пока еще нет, но тоже сидит дома под стражей. Как поживает капитан?
— Утром был у него ксендз Мейер с причастием.
— А что случилось? — испугался Заремба. — Вчера я еще видел его здоровым...
— И сегодня ему не хуже, — лукаво усмехнулся Борисевич. — Но как только егеря обставили все окна и двери, пан капитан, испугавшись за какие-то важные бумаги, велел мне позвать ксендза, — к больному, мол, при смерти. Ксендз Мейер, конечно, унес под рясой что было нужно, — шел со святыми дарами, кто ж бы его мог заподозрить! Пан Жуковский мастер на фортели!
— Передайте ему мой привет, — протянул Заремба руку Борисевичу, который пожал ее с большим почтением, лишенным, однако, подобострастия.
Заремба не придавал значения домашнему аресту Краснодембского и других патриотов, так как это было постоянной системой Сиверса — перед каждым важным заседанием сейма делалась попытка терроризовать оппозиционеров арестами и угрозой ссылки в Сибирь, чтобы заставить голосовать заодно с покорным Сиверсу большинством. Верных отчизне ему не удавалось сломить, но усердие послушных ему таким образом подогревалось.
В длинном почтовом дворе, застроенном с обеих сторон конюшнями и сараями и заваленном всевозможной упряжью, Заремба с трудом отыскал маркитанта и под предлогом закупки фуража для лошадей велел провести его в амбар; там только, торгуясь и осматривая овес, узнал, что большой транспорт полушубков готов уже к отправке.
— Две тысячи штук, короткие, как раз для нашей кавалерии, — шептал маркитант, указывая глазами на покрытую зеленым брезентом груду, от которой сильно пахло овчиной. — Полковник Ясинский прислал их с сеном. Жалко, что дальше нельзя их переправить таким же образом, а провозить открыто небезопасно: «союзники» могут реквизировать их для себя...
Заремба, умевший легко находить выход в подобных случаях, спросил:
— Вы фуражируете армию Игельстрема тоже?
— Только неделю тому назад отправил ему триста корцов овса.
— Ну, тогда мы распорядимся, как у себя дома, — весело засмеялся Заремба. — Надо перемахнуть туда же и полушубки.
— Можно рискнуть, — понял сразу фортель поручика маркитант. — Документы и конвой даст мне генерал Дунин, вот только как транспорт дойдет до наших складов!
— Конвою свернем шею, а полушубки пропадут. Пускай ищут...
— Рискованное предприятие. А вдруг окончится неудачей?
— Сколько телег и под каким конвоем? — спросил Заремба, обходя молчанием его сомнения.
— Десять, и столько же казаков со старшим. Больше не дают, потому что Варшавский тракт безопасен, и в каждом городе по дороге стоят их же гусары.
— Двадцать рядовых, переодетых конюхами, справятся с ними. Лишь бы только оружие было наготове и проведено умело командование.
— Кацпер был бы всех пригоднее.
— Он нужен мне здесь. Дам одного варшавяка, — шалопай и повеса, но незаменимый, когда нужно пустить пыль в глаза и провести кого-нибудь. Пришлю вам его еще сегодня. А сами вы должны приготовиться и вооружиться на всякий случай; ставка не малая.
— Каждый день рискуешь головой. Не хотите ли посмотреть лошадку? Чудо из чудес! — заговорил он вдруг громко, завидев каких-то людей. — Оставил у меня на продажу капитан фон Блюм. — Он крикнул своим татарам, чтобы вывели лошадь на двор. — Взят как будто у наших под Миром, — пояснял он тоном, в котором слышалось сомнение.
— Скорее просто украден из чужой конюшни, — ответил Заремба и, осмотрев лошадь, которая оказалась действительно прекрасной, уехал домой, так как уже надвигался вечер.
Кацпера все еще не было. Качановский храпел в своей каморке, точно после жаркого сражения с бутылками. Сташек распевал где-то на конюшне под аккомпанемент свирели Мацюся, и его слышно было на всю округу.