Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

Во-первых, судя по тому, что Есенин говорил о своем знакомстве с Софьей Толстой, речь идет именно о лете 1925 года. С Мариенгофом к тому времени Есенин почти два года не общался. А не только не обнимал его за шею и не шептал о своем секрете в ухо «лучшему другу». Здесь также необходимо напомнить читателю, что Федор Шаляпин еще весной 1922 года отказался возвращаться из гастрольной поездке за рубежом и остался в Париже. С ним там жили его дети от первого брака – Лидия, Борис, Федор, Татьяна и дети от второго брака – Марина, Марфа, Дассия и дети Марии Валентиновны (второй жены) – Эдуард и Стэлла. В Москве осталась только самая старшая дочь певца и Иолы Игнатьевны Торнаги-Шаляпиной – Ирина. Но кататься с Есениным и Мариенгофом она не могла, потому что была уже замужем.

Кроме того, не мог потомок Мюнхгаузена в 1925 году ни кататься с Есениным, Коненковым и дочерями Шаляпина на автомобиле, ни благоговейно млеть перед самим Шаляпиным на Кузнецком мосту. Ведь, как он сам написал, эти события разделяло всего лишь несколько месяцев.

Во-вторых, речь шла не о «веснушчатой дурнушке» – дочери Шаляпина (впрочем, дурнушек у него не было!), а о племяннице. Получается, что есенинская шутка попала в ухо «романиста» не из уст ее автора, а от того, кто слышал звон, но даже не захотел определить из какой колокольни он исходит. Ведь «романиста» интересовала не истина. В его задачу входило – как на обрывках всевозможных слухов погуще замазать светлый образ певца России.

Притом мнимому барону так хотелось лишний раз подчеркнуть особую доверительность Есенина. Он пишет, что поэт не скрывал от него даже самое сокровенное. И потому не говорил вслух, а шептал на ухо, чтобы, не дай Бог, никто не подслушал их секретный разговор и не предложил его избранницам свои руку и сердце.

Оказалось же, что Есенин многих разыгрывал такой шуткой. Но только не озлобившегося на него завистника Мариенгофа. Того, который не в пример Есенину, так и не смог обрести хоть капельку шаляпинской славы, к чему так стремился. Сжигаемый злобой на великого певца, этот циничный «барон» в конце концов дважды обозвал его, простите, г… (Бессмертная трилогия. С. 459). А ведь Шаляпин ему тоже ничего плохого не сделал. Скорее всего, даже не знал о его существовании. Что ж, гениям подонки мстят.

Неправдоподобность и гиперболичность россказней потомка барона Мюнхгаузена является характерной особенностью его «правдивых романов». Приведем наиболее типичный образчик такого веселого трепа из только что названной книги (с. 29–30):

«Как-то разбрелись на ночь. Есенин поехал к Кусикову на Арбат, а я примостился на диване в кабинете правления знаменитого когда-то и единственного в своем роде “Кафе поэтов”. <…>

Оставшись ночевать в Союзе, я условился с Есениным, что поутру он завернет за мной, а там вместе на подмосковную дачу к одному приятелю.

Солнце разбудило меня раньше. Весна стояла чудесная.

Я протер глаза и протянул руку к стулу за часами. Часов не оказалось. Стал шарить под диваном, под стулом, в изголовье… Сперли!

Погрустнел.

Вспомнил, что в бумажнике у меня было денег обедов на пять – сумма изрядная.

Забеспокоился. Бумажника тоже не оказалось.

– Вот сволочи!

Захотел встать – исчезли ботинки…

Вздумал натянуть брюки – увы, натягивать было нечего.

Так постепенно я обнаруживал одну за другой пропажи: часы… бумажник… ботинки… брюки… пиджак… носки… панталоны… галстук…

Самое смешное было в такой постепенности обнаруживаний, в чередовании изумлений.

Если бы не Есенин, так и сидеть мне до четырех часов дня в чем мать родила в пустом, запертом на тяжелый замок кафе».

Все здесь скомбинировано на забаву невнимательного читателя-подростка. Вот, мол, полюбуйтесь, какой Мариенгоф-юморист. Но если подумать здраво, приходишь в недоумение. Ведь кто ложится спать в административном здании на диване «в чем мать родила»? Без простыни и одеяла. Какая ни чудесная стояла тогда весна, но это все-таки весна. Уж не околел бы наш доблестный Мюнхгаузен в таком наряде на голом диване?

Притом он подчеркивает, что «самое смешное в такой постепенности обнаруживаний…» Сперва обнаружил пропажу бумажника, потом ботинок и лишь затем пропажу брюк и пиджака. Спрашивается: в чем же носил наш «правдолюбец» свой бумажник? В ботинках или просто в руках? А может быть все-таки в пиджаке, не зная о пропаже которого, он догадался о пропаже бумажника.

Не менее «смешным» является и дальнейшее повествование потомка барона Мюнхгаузена:

«Через полчаса явился Есенин. Увидя в окно мою растерянную физиономию и услыша грустную повесть, сел он прямо на панель и стал хохотать до боли в животе, до кашля, до слез».

Видимо, не переставая смеяться, он сходил в гостиницу «Европа», притащил «образоносцу» свою серенькую пиджачную пару и они поехали в поезде на дачу.

«В окно влетел горящий уголек из паровоза, – продолжает повествование Мариенгоф, – и прожег у меня на есенинских брюках дырку величиной с двугривенный.

Есенин перестал смеяться и, отсадив меня от окна, прикрыл газетой пиджак свой на мне».

Действительно, при подобном продолжительном смехе появятся не только боли в животе, кашель и слезы, но можно сойти с ума. Если не являешься бароном Мюнхгаузеном.

Почитатели творчества Мариенгофа наверняка вытирают платочками слезы умиления, читая о великой роли «лучшего друга» в создании Есениным некоторых стихотворений. «Образоносец» изо всех сил старался «обставить» эту роль такими подробностями, что далеко не каждый читатель усомнится в реальности рассказанного. Вроде того случая, когда Айседора «гладила Никритину по брюшку», находясь в Европе или Америке. Вот еще подобная выдумка мнимого барона.

Речь о том, как Есенин и Мариенгоф приехали в Харьков ко Льву Осиповичу Повицкому, где оказались в центре внимания шести симпатичных девушек. Пока друзья не проснулись, они ходили в квартире на цыпочках:

«Есенин лежал ко мне затылком, – пишет “романист”. – Я стал мохрявить его волосы.

– Чего роешься?

– Эх, Вятка, плохо твое дело. На макушке плешинка с серебряный пятачок.

– Что ты?..

И стал ловить серебряный пятачок двумя зеркалами, одно наводя на другое.

Любили мы в ту крепкую и тугую юность потолковать о неподходящих вещах: Выдумывали январский иней в волосах, несуществующие серебряные пятачки, осеннюю прохладу в густой горячей крови.

Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.

Сердцу, как и языку, приятна нежная хрупкая горечь.

Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в его тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение.

Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимающим девицам:

По осеннему кычет соваНад раздольем дорожной рани.Облетает моя голова,Куст волос золотистый вянет.Полевое степное «ку-гу»,Здравствуй, мать голубая осина!Скоро месяц, купаясь в снегу,Сядет в редкие кудри сына.Скоро мне без листвы холодеть,Звоном звезд насыпая уши.Без меня будут юноши петь,Не меня будут старцы слушать».

Вот каково влияние «лучшего друга» на Есенина. «Помохрявил» волосы, повыдумывал серебряные пятачки, вдохновил поэта и сразу полились у него замечательные строчки. И так быстро, что до завтрака мог бы и еще одно стихотворение набело написать, если бы Мюнхгаузен еще раз его вдохновил. Но вот неблагодарный сельский самоучка на этот раз забыл посвятить свое стихотворение «лучшему другу». Хотя иногда так поступал. И более того, читал он «благоговейно внимавшим девицам», а не ему одному.

Однако обратимся к воспоминаниям Льва Повицкого, давнего друга Есенина, у друзей которого они проживали тогда. В книге «С. А. Есенин в воспоминаниях современников» (Т. 2. С. 240) читаем:

«Однажды за обеденным столом одна из молодых девушек, шестнадцатилетняя Лиза, стоя за стулом Есенина, вдруг простодушно воскликнула:

– Сергей Александрович, а вы лысеете! – и указала на еле заметный просвет в волосах Есенина.

Есенин мягко улыбнулся, а на другое утро за завтраком прочел нам:

По осеннему кычет соваНад раздольем дорожной рани.Облетает моя головаКуст волос золотистый вянет.

И далее по тексту Есенина.

Девушки просветлели и от души простили свою молодую подругу за ее вчерашнее «нетактичное» восклицание».

Как ни обставлял Мариенгоф свою попытку присвоить себе право вдохновления Есенина на написание этого стихотворения, рассказ Льва Повицкого все-таки больше правдоподобен, чем мариенгофский. Во-первых, Повицкий не был таким вралем. Во-вторых, он не присваивал это право себе, а сообщил то, что было на самом деле, уличив «романиста» в пристрастии к баронским сказаниям. В свою очередь, благодарный Есенин в письмах харьковским друзьям передавал привет простодушной Лизе.