Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

— Жи-изнь? — Она протянула это слово, будто оно было для нее новым, непонятным и далеким, как тибетский монастырь. — Вы это не всерьез. А как же ваша семья? И как же Сахаранпур? И пожар? Ведь люди утверждают, что это сделала я, что это я убила их всех. Вы намерены забыть об этом?

— Это уже забыто.

— Нет. — Ее вздох был менее несчастным, но не менее усталым. — Мистер Джеллико. Ни сыну графа, ни самому графу не отменить приговор за поджог и убийство.

— Но я сделал это. Боже мой, Кэт! Неужели никто тебе не сказал? Неужели ты не знала? Обвинение снято. Я ходил к ним. Отправился к судейской комиссии, которая расследовала дело о пожаре и выдвинула это голословное обвинение против тебя. Я сказал им, что ты была со мной.

Боль в ее душе становилась настолько сильной, что Катриона подумала, что сойдет с ума. Одиночество, разбитое сердце и все то, чего она напрасно хотела, — вот чем была ее боль. Темная, жадная и исключительно самолюбивая. Зияющая пропасть, которая стала настолько широка, что она не надеялась пересечь ее хоть когда-нибудь. Она забрала над ней такую власть, что вовек не ослушаться.

И вот он говорит, что она ошибалась. Изумление — слишком слабо сказано. Ее трясло — ощущение невероятности пронзило, как разряд молнии в летнюю грозу. Каждый нерв, каждая клеточка ее тела дрожала. Ее бросало то в жар, то в ледяной холод.

Катриона с трудом обрела голос, извлекая его из глубины собственного горла. Едва слышно, с замиранием — как замирало биение ее сердца, — она попросила:

— Скажите это еще раз.

— Я ходил в судейскую комиссию. — Он говорил громко и отчетливо, чтобы она могла слышать по ту сторону двери. Как будто знал, что она приложила ухо к деревянной панели, чтобы не пропустить ни слова. — Я сказал им, что ты никак не могла сделать ничего из того, в чем тебя обвиняли, потому что, когда занялся пожар, была со мной.

Катриона не могла пошевелиться. Слишком была поражена. Кожа на всем теле ощетинилась мурашками. Ее терзали одновременно и жар, и озноб. Ни в чем не было равновесия — даже пол под ногами, казалось, ходил ходуном. Как будто сама земля перевернулась.

Все это время! Все это время она жила в страхе. Все это время под тяжестью сознания того, что другие люди думают о ней самое худшее, призывая все кары небесные на ее голову. Но не Томас Джеллико.

Ей захотелось его видеть. Увидеть доказательство правды на столь знакомом — некогда любимом — лице и услышать эти слова опять. Нужно было убедиться, что помилование — это реальность.

Руки потянулись к дверной ручке. Неуклюжие, холодные как лед пальцы повернули ее, открывая дверь.

Он был там, с другой стороны двери, скорчившись перед ней, опустившись на одно колено. Утомленный, несчастный вид. Как будто утратил остаток сил — можно подумать, бежал всю дорогу от Кабула до Уимбурна. Волосы взъерошены, и чернильно-черные круги залегли под темно-зелеными глазами. Но даже сейчас он был так опасно красив!

— Вы готовы поклясться?

Он не колебался. Кивнул, уверенно и охотно.

— Да. Я поклялся перед ними и клянусь сейчас перед тобой. Я свидетельствовал в твою пользу. Я сказал им, что мы тайно обручились.

— Когда? — Это болезненное сожаление, эти годы тоски, одиночества и ощущения мертвящей утраты, они все еще слышались в ее голосе. Она задыхалась. Как будто и она тоже бегом проделала весь путь от Сахаранпура до Уимбурн-Мэнора. В каком-то смысле так оно и было.

— Когда я им сказал? Месяцев шесть назад или раньше. Когда снова приехал на юг из Кабула и Лахора. — Судя по голосу, ему тоже было жаль. Или, быть может, просто стыдно? Он протянул руку, чтобы коснуться ее ледяных пальцев, почти так же, как в самый первый день их встречи. Его огромная рука полностью накрыла ее руку. — Это было первое, что мне сказали — Бальфур сказал, — что тебя обвинили и предположительно признали виновной. Судебного преследования не было, поскольку тебя считали погибшей. Но пока судейские думали, что делать с этими сведениями, из Англии пришло известие, что дети живы и здоровы. Каким-то чудом добрались до своего английского дома без сопровождения взрослых. Что до меня, я был поражен. — Его низкий голос дрогнул, треснул, как сухое дерево. — И обрадован донельзя. Бог мой, ты и представить не можешь, как я обрадовался, когда понял, что ты, должно быть, уцелела в этом пожаре. Бегума сказала мне, что ты жива, потому что приходила к ней. Ты умница, что вспомнила о ней. — Его широкая натруженная ладонь сжала ее руку легонько, нежно, жестом ласковой похвалы. — Даже Бальфур, ее муж, не знал наверняка, что ты жива.

Нет. Полковник Бальфур и не узнал бы. Бегума и дамы ее зенаны проявили чудеса скрытности и находчивости. Женщина, никогда не покидавшая пределы своего дома, бегума располагала такими обширными связями, что агенты компании были бы посрамлены, если бы могли хотя бы заподозрить их существование и масштаб. Именно бегума первой услышала, что в гарнизоне судачат, будто Катриона виновна. Именно она помогла Катрионе, она спрятала и Кэт, и детей за высокими стенами зенаны. Она принимала быстрые, уверенные и дьявольски результативные решения. Бегума сделала так, что к тому времени как компания надумала поискать Катриону и детей в старом дворце, их там давно и след простыл.

— Они вам поверили?

— Я заставил их поверить. Заставил меня услышать. — Каждое заявление сопровождалось легким пожатием ее руки. — Хотя мне пришлось взять с собой полковника Бальфура, который за меня поручился. И за мою настоящую личность.

— Вашу личность? — Катрионе все еще не хватало воздуха.

— Личность достопочтенного Томаса Джеллико. — Он криво улыбнулся. — До сего момента моя настоящая личность была ведома лишь полковнику Бальфуру да папке на дне пыльного, запертого на ключ ящика бюро в одной из контор компании. К счастью, огонь уничтожил не все гарнизонные бумаги. Но тогда я перестал существовать как Танвир Сингх.

— Ради меня? — Она по-прежнему едва могла вздохнуть, но ее это больше не беспокоило. От радости начинала кружиться голова. Все это время! Все это время ею владел страх. Все это время она пыталась, не щадя себя, долгими днями и ночами в одиночестве своей ссылки вытравить из себя все мысли о нем. Убедить себя, что ничего для него не значила. Что он слишком хорош, чтобы любить такую, как она.

Но она ошибалась. Он действительно любил ее.

И продолжал любить.

Мысль чудесная — и пугающая.

От радости не только кружилась голова. Жар выжигал глазницы, пока глаза не набухли, изливая теплую соленую влагу на холодные щеки. Ее наполнял — до самых краев — неуверенный, незнакомый восторг. Она отняла у него свою дрожащую руку, чтобы вытащить носовой платок.