Смерть на Невском проспекте - Дэвид Дикинсон

— Благодарение Господу, встала как следует, — пробормотал он. — Будем надеяться, что в следующем бою наш противник будет плыть на деревянном японском судне середины прошлого века. — Судя по всему, успешное завершение операции привело его в благодушное настроение. — Прошу простить, что докучал вам своими филиппиками. Дело, видите ли, в том, что все это мне не безразлично.

Пауэрскорт решил, что сейчас самое время приступить к делу:

— Простите, что задаю вам такой вопрос, лейтенант, но в каких отношениях вы были с покойным Мартином? Вы встречались когда-нибудь?

— Нет. Не видел никакого смысла пожимать руку человеку, с которым жена мне изменяет.

— Вы правы, лейтенант, вы правы. Но, сдается мне, в последний раз вы знали загодя, что он приезжает, не так ли?

— Да, знал. — Керенков пожал плечами. — Полно народу знало, что он приезжает.

Пауэрскорт усомнился в справедливости этого утверждения, однако спорить не стал.

— Как вы считаете, лейтенант, почему в этот раз Мартин воздержался от общества вашей жены? Раньше ведь он так никогда не поступал. Вы, случаем, не подступались к нему с угрозами?

Керенков посмотрел на него невыразительно и ничего не ответил.

— Вас видели на вокзале, — продолжал Пауэрскорт, — в тот вечер, когда Мартина убили. Может быть, вы поджидали, когда он вернется из Царского Села? Может быть, вы намеревались проводить его на Невский проспект и там убить?

Лицо Керенкова налилось кровью, вена на виске набухла, пульсируя. Рука потянулась к тому карману, из которого торчала рукоять револьвера.

— Послушайте, Пауэрскорт. Никто не станет отрицать, что я тертый калач, — проговорил он, с трудом сохраняя спокойствие. — Моя профессия — убивать, в то время как ваша — искать убийцу. Однако те, кого я убиваю, — японцы. Моя страна с ними воюет, и я убиваю. Мы не воюем с Англией. Некоторые думают, что у меня были все основания убить Мартина, однако в современном Петербурге из-за ревности не убивают. Старая мораль растаяла, как прошлогодний снег. Я не убивал его и не имею никакого представления, кто это мог сделать, поверьте.

— Я верю вам, лейтенант, — с улыбкой поклонился Пауэрскорт, — однако не могли бы вы просветить меня еще в одном отношении?

— В каком же это? — спросил Керенков, с прищуром вглядываясь в муравьев, которые красили борт его судна.

— Что вы делали на вокзале в ту ночь, когда Мартина убили?

Впервые Керенков рассмеялся.

— Уж и не знаю, как лучше выразиться, лорд Пауэрскорт. Может быть, сказать, что следовал примеру своей жены? У нас, у русских, есть такая пословица — с волками жить, по-волчьи выть. Так вот, в Санкт-Петербурге жить… Короче говоря, лорд Пауэрскорт, я ждал даму, которая не является моей женой.

Удачный вояж получился по внутренним водам, сказал себе Пауэрскорт. Пират нашел свое золото.

Часть 3

Царское Село

Трофимов. Вся Россия наш сад.

13

Наташа Бобринская сидела в вагоне поезда, несущего ее в Санкт-Петербург, растерянно смотрела прямо перед собой и не знала, что и думать. Больше недели провела она в тесном как никогда общении с царской семьей, изо всех сил стараясь всех примирить и утешить, развлечь великих княжон, подменить дежурную фрейлину у постели маленького Алексея, поддержать императрицу Александру Федоровну. Судя по тому, что странные, тревожные вести просачивались даже в ту часть Александровского дворца, где обитала она, страна так и не успокоилась. Шептались о стачках и забастовках на заводах и фабриках, о непопулярности царской семьи и самодержавия в целом, о крестьянских волнениях в провинции. Но вчера вечером не выдержала напряжения императрица. Выйдя из спальни Алексея, она не пошла в свою часовню, не упала на колени, как делала каждый вечер, чтобы вымаливать выздоровление царевичу. Сидя в голубой гостиной, невидящим взглядом глядя прямо в лицо Наташе, она накинулась на петербургский высший свет. Глупые, самодовольные, беспутные, безбожные, эгоистичные, наглые пьяницы — это были самые мягкие эпитеты из тех, что она употребила по адресу его представителей. Ни один, если верить императрице, не годился в слуги царю, ни один не имел права говорить от имени России. Зато на крестьянство она смотрела как на воплощение всех мыслимых и немыслимых достоинств: блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное, блаженны кроткие, ибо они наследуют землю, блаженны голодающие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Именно крестьяне, если верить императрице, — истинная опора самодержавия. У них врожденное представление о сакральной связи между государем, народом и Богом, которое удерживает Романовых на троне и позволяет российскому обществу нормально существовать.

Наташу слова императрицы в общем-то сбивали с толку, потому что она начала было испытывать к ней искреннюю симпатию. Теперь, когда за окнами вагона проносились заснеженные окрестности Петербурга, ее мучили сомнения. Что ни говори, а ее родители, да и она сама, по своему рождению принадлежали к высшему свету. Возможно, заслуживает сожаления то, что родители предпочитают большую часть года проводить за границей. Но Наташа вполне понимала, что ими движет. В самом деле, как заставить отца, жизнелюбца, преданного радостям гастрономии и винам Бордо, о которых он даже написал брошюрку, опубликованную одним русским издательством в Париже, коротать дни в Петербурге или Москве! Карьеру на государственной службе, медленный и мучительный подъем по служебной лестнице он считал ниже своего достоинства. А что до Наташиной мама, так та никогда не отзывалась об императрице иначе как с ледяным неодобрением, ставя ей в упрек и германское происхождение, и недостаток светского лоска, и вульгарность. Наташе в голову не пришло бы сказать, что она что-то понимает в крестьянстве. Однако университетский друг ее брата в припадке неуместного рвения усовершенствовать человечество собрал компанию таких же идеалистов, как он сам, и они, горя желанием улучшить быт крестьян и приобщить их к радостям цивилизации, отправились жить в деревню. Жители деревни, однако, не проявили к просветителям ни кротости, ни милосердия, зато нищеты духа — и нищеты вообще — там оказалось в избытке. Одного из доброхотов избили, да так, что его пришлось отправить в больницу. Деньги и ценности у них украли, стащили даже одежду. Может, как считает царица, такие люди и воплощают собой опору трона, но у Наташи не было никакого желания иметь с ними что-либо общее.

Она должна сказать Михаилу и Пауэрскорту одно слово, которое цепко держала в памяти. Заглянув в дворцовую библиотеку, она справилась в словаре, что оно значит, причем словарь очень легко раскрылся именно на той странице, которая была нужна ей, так что, видимо, не одна она этим словом интересовалась.

Когда она вышла из здания вокзала, за ней и в этот раз последовал человек в форме унтер-офицера. Привет, барышня, подумал он про себя, давненько не виделись, больше недели, пожалуй. И за эту неделю, ты, милочка, ничуть не подурнела. От души надеюсь, красотка, они не сделают с тобой ничего плохого, когда прочитают мои донесения.

— Гемофилия! — безо всякой преамбулы объявила Наташа, когда они втроем, как обычно, устроились пить чай на неудобных французских креслах в библиотеке шапоровского особняка.

— О чем это ты, Наташа? — удивился Шапоров.

— Это болезнь? Которой болен царевич? — Пауэрскорт даже побледнел.

— Да, лорд Пауэрскорт, — сказала Наташа, немного даже сердясь, что ее секрет разгадан так быстро. — А как вы угадали?

— Именно что угадал, Наташа. Просто сказал наугад. Вы произнесли это так торжественно, с таким смыслом, что сразу стало понятно — это не просто название. И, Наташа, умоляю: кроме нас двоих, никому — ни слова. Это может быть смертельно опасно. Прошу вас, отнеситесь к моим словам серьезно.

— Но что это за болезнь? — встрял Шапоров, которому уже начало казаться, что он тут третий лишний.

Пауэрскорт слегка кивнул Наташе, предоставляя ей право объяснить поподробней.

— В самых общих чертах это означает, что кровь не сворачивается, — сказала она. — Вот если ты ударишься, Миша, от удара разрушатся мелкие сосуды, начнется внутреннее кровотечение и получится синяк. Но у нас с тобой, как у всех здоровых людей, кровь быстро свернется и перестанет течь. А у маленького Алеши кровь течет и течет, собирается под кожей, и получается не просто синяк, а такое вздутие, как опухоль, иногда большое и очень болезненное.

— Что же будет, если он, к примеру, порежется? — спросил Михаил. — Умрет от потери крови?

— Не знаю, откуда мне знать, я же не врач, — сказала Наташа, — но, кажется, слышала, как кто-то говорил, что если перебинтовать рану очень туго, то порез затянется.