Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

На Эо или на Масме, как, впрочем, и на Оуро, он никогда не смог бы построить водохранилище, которое он приказал соорудить на реке Шункос, и использовать воды этих рек так, как он использовал воды Кобо. Он быстро окупил строительство проезжей дороги, взимая плату с местных жителей, использовавших ее для своей собственной выгоды, чего никогда не простит ему Мануэль Педроса, которого он тоже заставил платить. И все-таки не все сводилось к тому, чтобы делать деньги, к этому страстному желанию, осуществить которое удается лишь немногим. Бернардо не захотел строить свой мир, отказался от этого, довольствуясь тем, чтобы жить в свое удовольствие в том мире, который достался ему по наследству; а вот Ибаньесу, которому ничего не досталось в наследство, пришлось строить этот мир самостоятельно. Бернардо решил, что лучшее его создание — это он сам, и жил для себя, ублажая свое тело, а вот ему, Антонио Ибаньесу, понадобилось целых полвека, чтобы во всей полноте открыть свое с помощью юного тела Лусинды. В чем-то его жизнь и жизнь Бернардо оказались весьма сходными между собой. Мысль об этом заставила его улыбнуться.

Если бы его спросили, он бы наверняка сказал, что за его жаждой денег скрывается не что иное, как горячее желание построить мир и управлять им в соответствии с воспринятыми принципами. И он действительно построил этот мир. Тот мир, который только что разрушили в Саргаделосе. Хорошо еще, что у него оставалось достаточно сбережений и много самых различных дел на ходу, чтобы он смог все восстановить. И он так и сделает, и чем быстрее, тем лучше. Никто даже не подозревает, какой огромный капитал он сколотил в свое время. Если бы они предполагали или если бы они только были в состоянии представить себе это, наверняка гонялись бы за ним, чтобы убить, но уже не шесть тысяч жителей, подстрекаемых священниками и идальго с согласия судей, а также вторых и третьих лиц при дворе, а многие тысячи людей, созванных звоном церковных колоколов. Однако время еще не было упущено, и он готов был показать себя хозяином и господином в умении радоваться жизни, пусть даже и таким вот образом.

Он облокотился о стену и подумал, что нелишне было бы сделать по всей длине прохода нечто вроде чуланов или стенных шкафов, в которых можно было бы прятать оружие и съестные припасы; а также двери, ведущие в тайные кладовые, где можно было бы хранить золото, которое поможет ему дожить до конца дней своих, вновь и вновь поддерживая Саргаделос, какие бы бедствия ни обрушились на него в будущем. А в том, что они обрушатся, он был уверен. Ему подсказывала это интуиция, а интуиция никогда его не подводила. Он прикажет, чтобы сделали потайные шкафы, а за ними кладовые, следует продолжать выстраивать свой теневой, подпольный мир, чтобы поддерживать другой, мир света, который станет светить всем вокруг: света Просвещения, что избавит его землю от невежества, в которое погружают ее идальго, держащиеся за свои привилегии и земельную ренту.

Он продолжил путь. Он действительно трудился не покладая рук. Его бригантина, первая из полудюжины последовавших за ней, помогла ему сделать явью мечты Хоакина Сестера, когда в том же 1774 году он приехал, чтобы возглавить Учебный фабричный дом в Рибадео, назначенный Карлосом III, который освободил его от обязанностей на керамическом заводе в Талавере[82]. Именно Хоакин Сестер обучил его секретам выделки льна и увлек красотой фаянса. Хоакин умер два года спустя, и Фабричный дом пришлось закрыть. Это был человек маленького роста, но высокой мечты, живший недолго и уединенно, но Антонио сумел воспользоваться трудом первопроходца, вдохновлявшего его мечтами и своей дружбой, за которую он и теперь был ему благодарен.

Он вновь улыбнулся, вспомнив, как все начиналось. Священник прихода Вила-Осенде, Антонио Мирамонтес, вступил с ним в открытую вражду из-за того, что он взял на работу сорок восемь девушек, ссылаясь сначала на страх родителей по поводу того, что, когда они пройдут обучение, их отправят далеко от дома, а затем, поскольку их никуда не отправили, на свой собственный страх, поскольку «самым плачевным было то, что их, дабы они не испытывали страха, все время сопровождали юноши» и они оставались «ночевать где попало, подвергаясь плотскому искушению». О, Церковь, она всегда думает лишь об одном!

Когда Сестер умер и фабрика закрылась, он воспользовался знаниями многих прошедших там обучение девушек, раздав им двести тринадцать ткацких станков, чтобы они на дому пряли лен, которым он снабжал их. Каждую неделю он распоряжался забирать у девушек плоды их труда, а также взимать плату за аренду примитивных механизмов и проценты за кредит, предоставленный им, с тем чтобы они могли закупать лен, который он же им и продавал. Розданные и используемые таким образом станки в конечном итоге стали производить триста вар ткани в год. Ибаньес довольно улыбнулся, вспомнив, что для того, чтобы выткать такое количество вар, требовалось пятнадцать тысяч кинталов[83] льна и столько же конопли, то есть семьсот пятьдесят тысяч килограммов того и другого, в целом полтора миллиона, которые он доставлял на своих собственных судах из России. В Мадриде эти полотна до сих пор называют «Корунья» или «Вивейро», такова была их слава.

И вот настал момент начать сооружение в туннеле тайных кладовых, где можно спрятать деньги, заработанные в тысяче торговых битв, таких как битва за лен и многие другие, чтобы уберечь себя от потрясений в будущем, обеспечить старость и быть уверенным в продолжении всего, когда его уже не будет в этом мире. Принимая это решение, Антонио Раймундо идет навстречу своей самой близкой судьбе — девушке из Оскоса с перламутровыми грудями и ласковой улыбкой.

В те далекие начальные времена, которые вспоминает Антонио, направляясь под землей к дому Лусинды, в Рибадео было построено шестьдесят новых домов, и восемьсот новых жителей пополнили городской список. И все благодаря ему. Это было неплохое, просто великолепное дело. Торговля породила богатство, богатство привело к прогрессу, который привлек новых людей, прибывавших, чтобы покупать необходимые товары, и в этой бесконечной цепи он, новое божество, поклоняясь Меркурию, превращал в золото почти все, чего касался. Однако он вовсе не был Мидасом, он был всего лишь создателем миров. И теперь он вновь продолжил путь. Ни клерикалы, ни идальго так и не простили его. Они и не ведали ни о чем, ну разве что, возможно, были в курсе акции, которую он со всем упорством начал проводить в жизнь; а он вызволял из их когтей владельцев отданной в залог земли, с чем идальго никак не смогли смириться. Антонио покинул подземный ход, осторожно открыл дверь и проник в дом бесшумно, как это бывает в тех случаях, когда люди имеют обыкновение говорить шепотом, хотя в этом нет никакой необходимости, если принять во внимание характер беседы и уединение, в коем пребывают собеседники.

Когда он вошел в кухню, Лусинда как раз начинала читать Символ веры возле очага. Она произносила молитву вслух, устремив взгляд в огонь, и Антонио не осмелился потревожить ее.

Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца и Сына исходящего, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и славима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века.

— Аминь, — сказал Антонио, как только она закончила произносить это исповедание веры на священном языке, выученное наизусть по причине многократного повторения, застав ее тем самым врасплох.

Он вошел в дом, медленно приоткрыв дверь, ведущую в подвал жилища, служивший также погребом, где хранились бочонки с вином, один из них с мускателем, и еще картофель и окорока, связки лука, чеснока, фляги с вишней, настоянной на водке, и даже колбасы, предварительно надлежащим образом прокопченные, которые, по мнению Лусинды, лучше сохранялись именно там. Антонио мимоходом взглянул на них, продвигаясь при свете факела, прежде чем зажечь керосиновую лампу, стоявшую на деревянном корыте, служившем солильней. Красный цвет колбас казался более темным, если смотреть на них при свете лампы; Антонио тут же направил ее свет на потолок, с которого свисала доска, где на недосягаемой для крыс высоте были разложены сыры. Это полный достатка дом, сразу видно. Он поднялся по ступенькам каменной лестницы, ведущей на первый этаж, чтобы застыть в удивлении, внимая сей мольбе в устах Лусинды, изложенной на правильной, красиво произносимой латыни, с блаженством, которое вполне можно было бы назвать осознанным, хотя оно вовсе не было таковым, ибо отвечало отнюдь не религиозным намерениям: Лусинда варила яйца всмятку, а известно, что лучше всего они получаются, если оставить их кипеть ровно столько времени, сколько требуется для прочтения Символа веры.