Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

— Я верну их тебе с лихвой, но сначала мне нужно продать товар.

Бернардо тут же прикинул все в уме, но итог не слишком его обрадовал; он бы предпочел располагать двенадцатью тысячами песо звонкой монетой, нежели надеяться на какую-то прибыль, которая казалась ему весьма призрачной, а, кроме того, в случае его согласия подразумевала определенный нежелательный риск; поэтому он ответил, отметая всякие сомнения, хотя и совершая при этом мощное усилие, но вовсе не из-за отказа, а по причине мучившей его боли:

— Я хочу только свои деньги.

— Ты не прав, Бернардиньо, ты не прав, — ответил ему Антонио, не ослабляя хватку и испытывая даже определенную благодарность к другу: настолько он был уверен в выгодности вложения капитала.

— Ну ладно, скажешь мне это, когда захлебнешься в том количестве масла, которое тебе предстоит выпить, — изрек Бернардо.

— Или вина. Хочешь его попробовать? — ответил Антонио, все еще не разжимая руку.

— Пошел к черту, — заключил его верный друг и огорченный доверитель.

Тогда Антонио решился ослабить хватку.

— Тебе придется попробовать и вина, и масла, — сказал он другу, тут же пожалев о том, что разжал руку, почувствовав, что его причинное место по-прежнему сдавлено, и попытался вновь сжать пальцы.

— Что? — спросил Бернардо, яростно сжимая руку.

— Тебе придется…

— Так мне придется?

— Да, тебе придется, негодяй!

— Так мне придется… что?

— Получить обратно все свои деньги.

Тогда Бернардо с улыбкой разжал руку, понимая, что победил в своем упорстве.

— И пить мое вино, и жарить рыбу на моем масле, — заключил Антонио, продолжая настаивать и все еще храня в уголках губ гримасу боли и не осмеливаясь дотронуться до своего измученного члена.

И по сей день в доме Гимаран хранится огромный кувшин из-под масла, выставленный на всеобщее обозрение в саду, где он лежит, упершись в землю своим внушительным брюхом, наполненный водой или воздухом, лишенный смысла, масла или вина, и ни Антонио, ни кто-нибудь другой не может объяснить, с чего это вдруг Бернардо вздумалось использовать сосуд в качестве украшения, — очевидно, как напоминание после того, как он использовал его содержимое, подарок Антонио. Но, как бы то ни было, кувшин лежит там, и Антонио созерцает его глазами памяти, не испытывая никакой необходимости выходить на балкон дома, чтобы разглядеть его воочию, или самому отправиться к белому дому, дабы прикоснуться к глиняному сосуду, поглаживая его, как бы нежа самые сладкие воспоминания или самое любимое тело, ибо вопреки тому, что предполагал Бернардо Фелипе, продажа товара заняла не более двух недель.

Воспоминание об этом перенесло Антонио в счастливые времена. Известие о прибытии огромного количества масла и вина, продаваемого по ценам, которые опрокидывали весь тогдашний рынок, доставило многим немалое удовольствие, хотя немало было и таких, кто в тот год полностью лишился дохода, а некоторые даже полностью разорились. Отдавая себе отчет в возможной опасности, Антонио приложил усилия, чтобы смягчить ее, продав все, что было возможно, оптовикам за пределами Рибадео и постаравшись таким образом не слишком затрагивать чьи-либо интересы в своем непосредственном окружении; на этих людей он рассчитывал в будущем, а гордость их осталась бы уязвленной на всю оставшуюся жизнь. Однако ему не удалось в полной мере справиться с этим. И все же большинство жителей Рибадео воспользовались случаем закупить масло по ценам, о которых никто и мечтать не мог еще за несколько часов до прибытия чудесного фрегата. Благодаря этому Антонио Раймундо Ибаньес превратился в популярного человека, выдающегося коммерсанта, живое воплощение всех достоинств теории меркантилизма, которую он отстаивал с самого своего приезда из Оскоса и которую, несмотря на возмущение немалого числа частных лиц, решил применить на практике. Таким образом, все то, что он читал в книгах и что так восхвалял брат Венансио, получило свое самое простое, обычное и благодарное объяснение. С тех пор в Рибадео знали, что в городке появился новый влиятельный человек. Жители были ему благодарны, но немало было тех, кто возненавидел его.

Полученная прибыль позволила Антонио более чем удвоить вложенную сумму, вернуть двенадцать тысяч песо хозяину Гимарана, оставить себе столько же, щедро вознаградить капитана Пидре, сделать кое-кому подарки и в течение целой недели во всех кабачках бесплатно угощать вином жителей города. Он приглашал их выпить своего вина, того, что он привез из Кадиса, и оно веселило сердца людей.

В тот год он закончил строительство дома, неоклассического особняка, в котором он теперь жил в Рибадео, женился на Шосефе и почувствовал себя настоящим мужчиной, успешным и счастливым. Ему было двадцать пять лет. Шел 1774 год. Сейчас Антонио Раймундо было приятно вспоминать об этом, ему хотелось найти повод, который позволил бы ему вновь отправиться к Лусинде, чтобы поведать ей обо всем этом. Но ему в голову не пришло ничего подходящего. Он был убежден, что ей не очень интересно то, что он ей расскажет, но что она будет слушать его, не мигая, пребывая все еще в ошеломлении оттого, что такой важный господин пришел поведать ей о своих делах. К тому же он понимал, что ищет единственно удовольствия, которое испытываешь, вслух предаваясь воспоминаниям, когда на тебя смотрят прекрасные, удивленные глаза и ты, зная, что твоим словам внемлют, ласкаешь юное тело, которое готово отдаться и настойчиво призывает тебя к себе вкрадчивыми, сладострастными и обольстительными движениями. Однако он не смог придумать причины, чтобы позвать ее к себе под предлогом отдать какое-нибудь распоряжение. В действительности же в каком-то уголке своей души, все еще терзаемой воспоминанием о недавних событиях в разрушенном Саргаделосе, он чувствовал, что ему никогда не следует встречаться с нею в доме, где проживают его супруга и все его дети.

Тогда он спустился по внутренней лестнице во двор, движимый стремлением посмотреть на строительство того, что было заявлено как колодец и что, возможно, таковым и будет в конечном счете (это зависело от того, обнаружится ли в глубине его вода), но что также служило началом подземного хода, ведущего в дом Лусинды. Он сам нарисовал, где следовало сделать отверстие, которое должно будет открываться на середине спуска к воде, рядом с лестницей из забитых в стену железных брусьев, — путь к свободе, как несколько дней тому назад, или к наслаждению, как этой ночью.

Он убедился в том, что работы уже начались. Приехавшие из Оскоса каменщики упорно рыли глубокий колодец, в котором не было никаких признаков воды. Они еще несколько дней будут заниматься этим, поскольку приблизительно на глубине шести метров им будет легче прорыть параллельный поверхности земли ход в направлении, указанном Ибаньесом; они отложат на время поиски воды, а позднее в конце концов обнаружат ее на глубине восьми метров, когда проход будет уже готов, и неожиданное появление воды окажется праздником, который они как следует отметят.

Антонио велел им, чтобы они все время рыли на норд-норд-вест, ни на градус не отклоняясь от того, что показывал врученный им компас, и чтобы раскидывали землю по двору, а также сбрасывали ее в выходивший к морю овраг, расположенный немного ниже каменной ограды, защищавшей дом с северной стороны, самой светлой. Они ни в коем случае не должны были рыть со стороны дома Лусинды, а лишь в направлении к нему, дабы предпринятое строительство никоим образом не стало известно и не дало повода для всякого рода догадок. Все каменщики были надежными людьми. Людьми его родственников Ломбардеро.

Чертежи Форстейна для установки подпорок в шахтах вновь оказались весьма кстати, на этот раз при строительстве подземного хода. Когда Ибаньес впервые прошел по нему, откликаясь на зов если не любви, то насущных потребностей, к удовлетворению которых настойчиво взывало тело, то смог убедиться в прочности, в надежности, исходившей от всего сооружения, он мог пройти там во весь рост, не испытывая никакой необходимости нагибаться. Это был превосходный подземный коридор.

Он прошествовал по нему весьма довольный, используя в качестве факела березовую и кленовую кору, ибо этих деревьев, особенно кленов, росло очень много в отрогах Шистраля, и ему доставляло истинное наслаждение освещать себе путь именно древесной корой, а не масляными лампадами или керосиновыми лампами, а также спермацетовыми свечами и прочими нововведениями; он освещал свой путь точно так же, как в детстве, когда ему приходилось покидать ночью дом в Феррейреле, чтобы дойти до дома Ломбардеро или просто спуститься в хлев и помочь матери принять роды у коровы и при прочих подобных событиях, в которых его отец обычно не принимал никакого участия.