Ада, или Эротиада - Владимир Набоков

Поставив поднос на низкий столик, Бутейан отступил на пару шагов, как бы продолжая держать в изогнутых пальцах невидимый поднос, только тогда ответил на приветствие Демона полным почтения поклоном. В добром ли здравии месье? О да, можешь не сомневаться!

— Хотелось бы к ужину, — сказал Демон, — бутылочку твоего Шато Латур д'Эсток! — И когда дворецкий, en passant[238] убрав с крышки рояля скомканный носовой платок и отвесив очередной поклон, удалился, продолжал: — Как ты ладишь с Адой? Сколько ей нынче… почти шестнадцать? Что она, верно музыкальна, романтична?

— Мы с ней друзья, — сказал Ван (тщательно подготовив ответ к вопросу, который давно в той или иной форме ожидал). — У нас много общего, даже больше, чем, скажем, бывает между влюбленными, между кузенами или у брата с сестрой. Словом, мы прямо-таки неразлучны. Много читаем. Она, благодаря прадедовой библиотеке, несомненно начитанна. Да и вообще приятная юная особа.

— Ван… — начал было Демон, но осекся — как начинал и осекался уж столько раз в последние годы. Когда-нибудь это должно быть произнесено, но не наступил еще тот момент. Вставив монокль, Демон принялся рассматривать бутылку: — Кстати, сын, не хочешь ли отведать какой-нибудь из этих аперитивов? Мой отец позволял мне выпить «лиллетовки» или вон того иллинойского пойла — жуткое барахло, антрану свади[239], как сказала бы Марина. Подозреваю, что у твоего дядюшки есть за соландерами в кабинете тайник, где хранится виски получше, чем этот usque ad Russkum[240]. Что ж, давай пить коньяк, как намечено, если ты не filius aquae[241].

(Каламбур выпал невзначай, но, когда заносит, можно и дать маху.)

— Нет, я предпочел бы кларет. Налягу (I'll concentrate) на «Латур» после. Да нет, вовсе я не аквафил, а и в Ардисе лучше воду из-под крана не пить.

— Надо предостеречь Марину, — сказал Демон, пополоскав во рту и неторопливо сглотнув, — не стоило б ее благоверному — после приключившегося с ним удара — напиваться до одурения, переключился б лучше на французские и кали-франкские вина. На днях видел его в городе, в районе Псих-авеню{79}, сначала он шел вполне нормально, но стоило ему меня заметить издалека, за квартал, как его часовой механизм начал давать сбои и он — такой беспомощный! — остановился, не в силах до меня дойти. Едва ли это нормально. Что ж, как некогда говаривали мы в Чузе, — выпьем, чтоб, не дай Бог, прелестницы наши прознали друг о дружке! Только юконцы воображают, будто коньяк вреден для печени, потому у них и нет ничего, кроме водки. Так я рад, что ты прекрасно ладишь с Адой. Это замечательно. Давеча вон в той галерее я столкнулся с на редкость миленькой субреткой. Она, ни разу не вскинув реснички, отвечала мне по-французски, когда я… прошу тебя, мальчик мой, задерни слегка эту штору, вот так, такое резкое закатное солнце, в особенности из-под темной тучи, не для моих бедных глаз. Или бедных поджилок. Скажи, как тебе такой типаж, Ван, — склоненная головка, обнаженная шейка, высокие каблучки, шустрая, вихляющая походка, — а, правда мило, Ван?

— Видите ли, сэр…

(Сказать ему, что я самый юный венерианец? А может, он тоже? Показать метку? Нет, лучше не стоит. Увернемся.)

— Видишь ли, я теперь отдыхаю после знойного романа, который был у меня в Лондоне с моей партнершей, помнишь, ты прилетал на последний спектакль, я танго с ней танцевал?

— Помню, ну да! Так ты забавно сказал — «отдыхаю».

— По-моему, сэр, вам хватит бренди на сегодня.

— Ну да, ну да, — проговорил Демон, отбиваясь от некого деликатного вопроса, ранее вытесненного из Марининой головы лишь ее неспособностью на сходную догадку, если только не проникнет она через какой-нибудь потайной вход; ведь несообразительность непременно созвучна перенасыщенности; нет ничего полней, чем пустая голова.

— Кто спорит, — продолжал Демон, — посвятить лето отдыху в деревне — это так соблазнительно…

— Свежий воздух и все такое прочее, — подхватил Ван.

— Надо же, юный сынок послеживает за отцом, не много ли тот пьет, — заметил Демон, наливая себе в четвертый раз. — С другой стороны, — продолжал он, грея в пальцах свой с позолоченным ободком неглубокий бокал на тонкой ножке, — пребывание на воздухе при отсутствии летнего увлечения может обернуться унылой скукой, но, я соглашусь, не так уж много приличных девиц имеется по соседству. Есть эта славненькая юная Ласкина, une petite juive très aristocratique[242], но, насколько я знаю, она помолвлена. Между прочим, эта де Прэ утверждает, что ее сын поступил на военную службу и скоро ему предстоит принять участие в достойной сожаления заморской кампании, в которую нашей стране не стоило бы ввязываться. Интересно, останутся ли здесь у него соперники?

— Господи, о чем ты! — искренне воскликнул Ван. — Ада — серьезная юная леди. Нет у нее ухажеров — кроме меня, ça va seins durs[243]. A ну-ка, отец, кто, кто же, кто говорил так вместо «sans dire»[244]?

— Ах это! Кинг Уинг. Когда я полюбопытствовал насчет достоинств его жены-француженки. Что ж, мне приятно слышать такое об Аде. Говоришь, она любит лошадей?

— Она, — сказал Ван, — любит то же, что и наши красавицы: балы, закат, ну и «Вишневый сад».

Тут в комнату собственной персоной вбежала Ада. Да-да-да-да, вот и я! Лучась улыбкой!

Демон, с радужными крыльями, торчащими горбом за спиной, привстал было, но тут же снова плюхнулся в кресло, обхватив Аду одной рукой, в другой сжимая свой бокал и целуя девушку в шею, в голову, вдыхая свежесть племянницы с пылом, дядюшке не свойственным.

— Ах ты Боже мой! — воскликнула Ада (в порыве детского восторга, который Ван воспринял даже, казалось, с большим attendrissment, melting ravishness[245], чем ее ласкавший его отец). — Как рада видеть тебя! Когтями разрывая облака! Он канул вниз, где замок был Тамары!

(Парафраз Лоуденом Лермонтова.)

— Последний раз я имел удовольствие видеть тебя, — сказал Демон, — в апреле, ты была в плаще с черно-белым шарфом, и от тебя прямо-таки разило мышьяковым духом зубоврачебного кабинета. Сообщу приятную новость, доктор Жемчужин женился на своей регистраторше! А теперь, дорогая, серьезно. Я допускаю это платье (узкое, черное, без рукавов), могу вытерпеть эту романтическую прическу, мне не слишком нравятся твои лодочки на босу ногу (on bare feet) и твои духи «Beau Masque»[246] — passe encore[247], но, радость моя, мне гадка, мне отвратительна твоя сине-лиловая губная помада. Пусть это модно в доброй старой Ладоре. Для Манхэттена или Лондона это непристойно.

— Ладно (Океу)! — сказала Ада и, выставив свои крупные зубы, с силой стерла помаду с губ платком, извлеченным из лифа платья.

— Опять-таки провинциальная манера. Следует иметь при себе черную шелковую сумочку. Ну, а теперь блесну своей способностью угадывать: твоя мечта — стать пианисткой и концертировать!

— Ничего подобного, — презрительно сказал Ван. — Это чистый нонсенс. Она совершенно не умеет играть.

— Не имеет значения, — возразил Демон. — Наблюдательность не обязательно мать дедукции. Как бы то ни было, ничего предосудительного в платочке, кинутом на «бехштейн», я не вижу. Ну, любовь моя, не стоит так отчаянно краснеть. Чтоб внести умиротворяющую смешинку, позвольте вам процитировать:

Lorsque son fi-ancé fut parti pour la guerreIrène de Grandfief, la pauvre et noble enfantFerma son pi-ano… vendit son éléphant[248].

— Напыщенное «не склонна» — авторское; а слон — мой.

— Не может быть! — рассмеялась Ада.

— Наш великий Коппе, — заметил Ван, — конечно, чудовищен, но есть у него один прелестный маленький опус, который наша Ада де Грандфьеф не раз более или менее успешно переиначивала на английский.

— Да ну тебя, Ван! — с несвойственным ей кокетством взорвалась Ада, хватая пригоршню соленых миндалин.

— Послушаем, послушаем! — оживился Демон, подцепив орешек из ее подставленной ладони.

Эта взаимослаженность и согласие жестов, эта веселая искренность семейных встреч, эти ни разу не спутавшиеся марионеточные стропы — их легче описать, чем вызвать в памяти.

— Старые средства повествования, — сказал Ван, — могут пародироваться лишь величайшими и злейшими из художников, но лишь близким родственникам можно простить парафраз выдающихся стихов. Позвольте мне предварить плод усилий кузины — не важно чьей — одним отрывком из Пушкина, чтоб сладить рифму…

— Изгадить рифму! — подхватила Ада. — Любой, даже мой, парафраз — все равно гладкий лист преобразует в гадкий глист, только-то и остается от нежного первородного корешка.