Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 15. Лев Новоженов - Алексеев

— И подпись, — сказал Август Янович.

Писатель отстучал фамилию заявителя.

— Это у вас хорошо получилось насчет стихии. — сказал сосед. — Думаю, это их проймет.

— Заходите, если что, — попросту сказал писатель.

— Спасибо, обязательно, — пообещал сосед.

И писатель остался один. Он погладил свою «Оптиму» и подумал: «А все ж таки писатели не зря живут на белом свете». Затем вставил в машинку новый лист и напечатал: «Жил писатель…»

Плохой человек

Уже с первого взгляда на него возникало подозрение, что это плохой человек. Со второго подозрение усиливалось. С третьего становилось окончательно ясно: да, это очень, очень плохой человек.

Правда, стол ему достался неудобный, у двери, на самом проходе, что немного нас удивило: ведь неудобные столы — обычный удел хороших людей, плохие — те умеют устраиваться. Но Ягнюк сказал, что объяснить это простым отсутствием в данный момент удобных столов было бы слишком наивно. Нет, тут что-то есть. Скорей всего, какая-то уловка, призванная расположить нас в свою пользу и усыпить нашу бдительность.

— Ничего, он еще свое возьмет, — пообещал Ягнюк.

И мы принялись настороженно ждать, когда наш сослуживец начнет брать свое.

А уже через две недели после его появления Нина Анатольевна сломала ногу.

По этому поводу Ягнюк высказался так:

— Хорошим людям всегда не везет. То они ногу сломают, то еще что-нибудь. Это плохие ходят себе и хоть бы хны. И живут они, между прочим, значительно дольше, чем хорошие…

Нам сделалось окончательно грустно. Мало того, что порядочным людям и так приходится страдать от разных подлецов, да еще у порядочных и век короче. Что же это делается, братцы!

— А вы заметили, — вдруг сказал Валерий Иванович, — что он все время о чем-то думает, думает, думает…

— И замышляет что-то, — изрек Ягнюк.

— Но что? — спросила Любовь Степановна.

— Эх, если бы знать! — вздохнул Ягнюк.

— Мне страшно, — захныкала в своем углу Светочка.

— Всем страшно, — утешил ее Ягнюк.

Буквально через месяц после разговора от Валерия Ивановича ушла жена.

Мы все очень ему сочувствовали, Ягнюк же сказал:

— Хорошим людям всегда достаются какие-нибудь стервы. А приличные женщины всю жизнь мучаются за всякими негодяями. Так уж устроен свет, — и он неодобрительно посмотрел на пустующий в эту минуту стол нашего сослуживца.

Мы все тоже неодобрительно посмотрели на его стол.

Однако это были, как говорится, ягодки. Цветочки ждали впереди. В голове не укладывается, что и через три месяца со дня своего появления новенький еще вынашивал коварные планы. Вот каковы плохие люди! Сначала все хладнокровно рассчитают, а потом уж и обрушат на вас.

Нервы у нас стали сдавать.

— Скорей бы, — повторяла Любовь Степановна. — Пусть лучше самое дурное, чем неизвестность.

Но однажды Ягнюк встал в полный рост и заявил:

— Все, хватит, пора действовать — иначе пропадем. Добро должно быть с кулаками, — и он сжал кулаки, показывая, каким должно быть добро.

— Мы готовы, но скажите, как? — воскликнули мы.

— Надо ударить в колокол справедливости.

— Что это значит: ударить в колокол справедливости? — спросили мы.

— В данном случае это означает просигнализировать куда следует. Например, администрации. Конечно, в письменном виде.

— Но факты, факты, он же еще никак не проявил себя! — воскликнули мы.

На это Ягнюк ответил, что когда проявит, будет уже поздно что-либо предпринимать. И что плохие люди в конце концов все на один лад, и наше знание жизни, наш горький опыт столкновений с ними должны подсказать нам нужные слова.

Вечером мы собрались у Ягнюка и написали письма. Было очень уютно, по-семейному, как бывает, когда собираются только свои. Кто-то остроумно заметил, что наша живописная группа напоминает известную картину «Письмо запорожцев турецкому султану», и все долго смеялись.

Подписали мы письмо коротко и поэтично: «Неравнодушные».

Спустя неделю его уволили по его собственному желанию.

Помню, как он собирал бумаги со своего стола, как обронил «до свиданья» и вышел за дверь.

— Все-таки есть справедливость на свете! — произнес в наступившей тишине Валерий Иванович.

— Ничего, выплывет, — сказал Ягнюк. —

Такие не пропадают. Это хороший человек пропадет, а таким хоть бы что.

Я сидел и думал. Я думал о том, что было бы, не прими мы вовремя нужных мер.

Просто страшно представить.

Свой день

Его зовут Игорь. Ему 35 лет, столько же, сколько и мне. Он приходит раз в неделю, в пятницу, это его день. В пятницу вечером раздается звонок в дверь. Из комнаты в прихожую уже несется десятилетний Митька, я тоже откладываю газету и иду встречать гостя. Он входит сутуловатый, долговязый, и, как обычно, задевает головой нашу модную лампу в прихожей. При этом он виновато улыбается.

— Как ты вырос! — говорит он, ероша белобрысую Митькину голову. То же самое он говорил неделю назад, в ту пятницу.

— Сорванец! — говорю я то же самое, что и в прошлый раз.

— Что ты мне принес? — спрашивает у него Митька, как обычно.

— Конструктор, — говорит он.

— Опять конструктор, — разочарованно тянет Митька.

— А это торт к чаю, — говорит он, протягивая коробку с тортом.

— Опять торт. — произносит жена и уносит коробку на кухню.

Мы проходим в комнату. Садимся, молчим.

— Ну, покажи мне свой дневник, — говорит он Митьке, хотя все мы знаем, что у Митьки, как обычно, пятерка по труду и тройка по алгебре.

— Иди ищи дневник, — строго говорю я.

Митька уходит в свою комнату, где застрянет надолго, оттягивая момент, когда нужно будет показать отметки.

— Вот так всегда, — говорю я.

— А ты с ним построже, — говорит он.

— Успеем сыграть партию, пока притащит дневник, — как бы между прочим предлагаю я.

— Давай, — как бы равнодушно отвечает он.

Мы разыгрываем испанскую партию. На десятом ходу он проигрывает фигуру. Я перехожу в атаку.

— Дядя Женя, у вас ферзь под боем, — вдруг возникает Митька, он, оказывается, уже давно здесь и наблюдает за игрой. Я злюсь.

— Не мешай играть, умник! — говорю я. — Иди лучше займись чем-нибудь.

Митька, надувшись, отходит. Я проигрываю партию. Собираю фигуры. Потом долго смотрю на Митьку, вспоминая, что же я хотел ему сказать.

— Тебе, кажется, пора спать, — говорю я. — Завтра опять в школу опоздаешь.

Митька отправляется спать, а я показываю Игорю своих рыбок. Он уже видел этих рыбок сто раз, но, как обычно, слушает внимательно, время от времени кивая головой.

— Идите пить чай! — кричит жена.

Мы проходим на кухню. Рассаживаемся, помешиваем ложечками в чашках.

— Это какой, грузинский? — спрашивает он.

— Нет, индийский, — отвечает жена.

— Хороший чай, — одобрительно говорит он.

— А