Легенда сумасшедшего - Денис Ватутин

— Дэн! — рявкнул он, облизав пересохшие фиолетовые губы. — Дэн, я прошу тебя! Я тебя заклинаю! Прекрати быть Не Странным!!! Ты убиваешь роль! Просто убиваешь! Ты же знаешь, что тебя нельзя заменять! И ты расслабился?!! Да тебя просто вышибут из гильдии актеров! Ты это понимаешь?!!

— А что? — Я растерянно развожу руками. — Я делаю, как велели… я пытаюсь работать… мне нужно это мхатовское «облако», образ, если хотите!

Я начинаю раздражаться.

— Образ?! — Сатана начинает покрываться лиловыми пятнами. — Образ тебе подавай?! Вспомни Джеймса Дина! Марлона Брандо, Пола Ньюмана, наконец! Тебе мало?

— Мистер Страсберг[22], — я взял бокал вина с подноса, услужливо подставленного ассистентом, — я не могу работать в такой обстановке… — Я сделал глоток. — До сих пор я не видел сценария, — продолжил, — это возмутительно — требовать от актера каких-то достижений, настоящей игры, если он не знает, что с ним произойдет в следующей сцене! Это надругательство над системой самого Станиславского, которую так высоко ценил еще сам Сильвестр Сталлоне!

— Знаешь, папенькин сынок, — процедил Сатана сквозь зубы, — я сейчас медленно сожгу твою печень, потом кишечник, затем…

— Довольно! — крикнул я. — Один звонок моему адвокату!..

— Пойми, Дэн! — Сатана неожиданно смягчился. — Ты — талантливый артист! Ты — гений! А я — как ты догадываешься, тоже гениален!

Он ухмыльнулся, пнув ногой треногу юпитера.

— Играй, как я тебе говорю, и у тебя будут толпы поклонниц! Любая вагина в радиусе солнечной системы будет хотеть твоего члена!

— Мне нужна эта девушка, — сказал я, стиснув зубы.

— Мэрилин? — Он вскинул брови.

— Ирина, — произнес я с тихим упрямством.

Он сжал губы:

— Молодец! Ты в образе! Ты сможешь все! — Он вскинул свои руки вверх. — Ты сможешь всех! Деньги — это мусор, главное — свобода, верно?

— Верно, — кивнул я, закуривая сигарету.

— Власть над миром — это и есть полная свобода!

— А как же «Казус Белли»? И к тому же мне нужен текст: я забодался импровизировать…

— Это специальная режиссерская задумка, понимаешь? — продолжал он. — Когда артист, великий артист, такой, как ты, когда он не знает, что произойдет с ним в следующей сцене, но примерно предупрежден, — он реагирует как обыкновенный человек! Понимаешь? Люди верят ему! А он себе — нет! Помни! Ты — Странный, у тебя воняет совесть: это от мотиваций! Ты — среднеазиатская лама, ты жуешь губы! Ты боишься верблюдов, но отважно едешь на них! Ты — Царь, ты — Бог! Ты — раб! Ты — червь! Ты не моешь уши! Ты плаваешь в гуще патоки! Пойми! За крепостью всегда идет башня! Башня Титанов! Ты будешь драться с титанами?

— Ну и что ты этим хочешь сказать? — Я нервно отхлебнул из бокала.

— Я не хочу! — Сатана захохотал. — Я — говорю! Ты слышал о раввине Леви бен Бецалеле?

— Ой, ну это уж совсем попса, — отмахнулся я. — Ты мне сейчас будешь втирать про то, как хреново, когда человек пытается превозмочь творца, и этот раввин, кроме древних знаний и умения программировать дроидов, не мог больше ничего… А вторая крайность этой крайности была слепая преданность хозяину, тупая жажда действий — не, ну тут все ясно…

Декорации сменились: сперва я увидел ореховое бюро с телескопом, паяльником и кучей рассыпавшихся коробков. На заднем фоне стояла открытая бутылка пива.

Но внезапно коробки выросли и покрылись окнами, телескоп превратился в бледный диск солнца, еле проглядывающий сквозь облака.

Паяльник стал чугунной пушкой, а бутылка — очень естественно приняла облик силуэта готического собора.

Вокруг меня стояли какие-то странные дома по два-три этажа, которые были поналеплены почти друг на друга. Ноги мои в тяжелых берцах упирались в мостовую, выложенную небольшими закругленными камнями. Я пошел вперед, неуверенно ступая по неровностям мостовой.

— Это новый съемочный павильон? — спросил я у серого дождливого неба, украшенного акварельными разводами туч.

Но небо молчало, моросил мелкий дождик, и вокруг не было ни души, пусто, как в обойме после перестрелки.

Я продолжал идти вперед: а что мне еще оставалось делать?

— В Праге был двадцать первый день месяца адара пять тысяч триста сорокового года, полдень, — раздался голос, как я и ожидал, откуда-то сверху. — Иначе — март одна тысяча пятьсот восьмидесятого! Ровно в полночь перед этим пражский раввин, великий каббалист Леви бен Бецалель создал своего голема. Для проведения магического ритуала необходимо было дождаться определенного положения звезд, после чего выждать еще семь дней и найти подходящую глину. В создании должны непременно участвовать четыре стихии: земля (глина), вода (в которой размачивали глину), воздух (для осушения глины) и огонь (для обжига).

— А я кого буду тут играть? — громко спросил я.

— Одного человека, — осветил голос и продолжил: — Вылепив голема из глины, раввин Леви семь раз обошел вокруг него против часовой стрелки и прочитал формулу из второго стиха седьмой главы книги Бытия, где говорится о сотворении человека, затем произнес то же самое, но в обратном порядке. Дабы вдохнуть жизнь в мертвую материю, с началом рассвета раввин вложил в рот голема так называемый шем — shem-ha-m-forash, Тетраграмматон, или Имя Неназываемого, которое можно вычислить, обладая высокой мудростью. Шем раввина Леви состоял, как положено, ровно из семидесяти двух слов.

— Я не понял, — вновь спросил я, — а где все? Массовки не будет, что ли?

— Обернись, — раздался голос.

Я послушно обернулся и увидел, как за мной ровной шеренгой идет наша туристическая группа с застывшими лицами, как у манекенов: сразу за мной шла Ирина и улыбалась. Я вздрогнул и остановился, и все, слегка покачнувшись, остановились, утыкаясь носом в спины идущих впереди.

И вдруг раздалось многоголосое поскрипывание и шорох открываемых сотен дверей: вокруг нас во всех домах вдруг стали открываться двери и ставни окон. Оттуда появлялись фигуры всех оттенков терракоты: светло-бежевые, кирпично-красные, коричневатые, зеленовато-болотные. Черты их лиц были почти неотличимы в своей грубой геометричной рублености форм, словно скульптор-авангардист создавал их в порыве изобразить схему человеческого лица как можно проще. Но их глаза… они горели сотнями красных огней. Казалось, их застывшие взгляды хотят прожечь нас насквозь.

Сверху раздался свист крыльев и дикий, резкий хохот сумасшедшего. Я поднял глаза, вскидывая автомат и передергивая затвор, присел на одно колено, изготавливаясь для стрельбы. Над крышами парил, беспорядочно размахивая крыльями, растущими вместо рук, сам Леви бен Бецалель. Хоть я не разу с ним не встречался, но узнал его с полувзгляда: глаза его горели безумным огнем, кипа съехала набок, а пейсы развевались на ветру вместе с ярко-расшитым алесом[23]. На концах его крыльев я увидел поросшие мелкими перьями кисти рук, в одной из которых он держал кольцо уробороса.

Змей кусал свой хвост, и его единственный изумрудный зрачок ехидно щурился.

Раввин сложил свободную ладонь в персте указующем, выкрикнул каркающим голосом какую-то команду, изобилующую свистящими и шипящими звуками, — и сотни големов, вышедших из дверей своих домов, синхронно развернулись с глухим стуком и зашагали вперед, гулко и сочно стуча по мостовой глиняными ногами…

— Ими надо просто научиться управлять! — выкрикнул раввин, глядя мне в глаза.

Кожа на моей спине похолодела, и я, поймав его лицо на мушку прицела, выпустил в него очередь. Пули прошли сквозь него, а он сам вновь раскатисто захохотал и начал растворяться в воздухе, а в моей голове заговорили сотни голосов…

Мы с Йоргеном прогуливались по залу с колоннами. Верблюды прядали ушами и пофыркивали, сопя. Некоторые из них лежали на своих сложенных длинных ногах, свернув шею вокруг согнутых передних колен. Рядом высились громады седел с сумками и рюкзаками.

Ночью, после импровизированной вечеринки, Йорген не выдержал и заснул, так что дежурили Сиб с полковником.

Моя вахта с Йоргеном прошла спокойно, туристы должны были просыпаться через полчаса.

Небо в огромном проеме перетекало из синего в лиловый: наступал вечер. Где-то у горизонта, над силуэтами далеких барханов, лежали слоями фиолетовые облака. Я отключил камеру, а Йоргена послал снять в коридорах датчики движения.

Плечо уже стало зарастать: на мне все как на цербере заживает. Уже почти не болело, только если резко шевелить — больно покалывало.

— Как двинем-то отсюда? — спросил Йорген деловито.

— Да я думаю, перейдем русло, — сказал я, вытянув ладонь по направлению к тридцатиметровому экрану, в котором разворачивалась панорама вечера, — а там надо на север повер…

Я прервался на полуслове, потому что с верхней границы дыры посыпались мелкие камешки, и раздалась какая-то возня. Затем внезапно появились пять силуэтов людей, спускавшихся по разматывающимся веревкам.