Крушение империи - Михаил Козаков

— И «забастовщики» тоже… — усмехнулся одними глазами Карабаев. — Совет министров. Сколько времени мы с ними не встречались? Вспомните…

— А-а… — протянул Николай Виссарионович: «Да, да, верно: еще так недавно бойкотировали Думу, а теперь вот, поди ж ты, не могут без нее… То-то же!»

В рядах, в обеих половинах зала, разговаривали между собой совсем тихо, отказавшись от своего голоса и вогнав его куда-то внутрь.

«Значит — примирение…» — продолжал думать Карабаев, искоса поглядывая в сторону, где стояли министры.

Он отворачивается и старается не смотреть в ту сторону, где сидят министры и придворные. А сосед, стоящий за спиной Николая Виссарионовича, словно читая его мысли, вновь придвигает голову к его уху и вполголоса шепчет:

— Неужели сегодня… разрешат «бессмысленные мечтания»?! Как вы?..

— Так же, как и вы! — растерянно смотрит на него Карабаев через плечо и вдруг, с непонятным для соседа испуганно-заботливым взглядом, широко раскрыв глаза, быстро шепчет ему: — Вытрите скорей усы! Как же можно… вы завтракали… у вас следы на усах!

— Ну? — конфузится тот и вынимает носовой платок.

Пышнобородый старик — церемониймейстер — поднял вдруг свою трость с гербом на набалдашнике и с голубым андреевским бантом и оглядел весь зал. Он слегка постучал тростью об пол и объявил:

— Государь император…

И спустя несколько секунд обе половины дверей из царских покоев бесшумно и быстро распахнулись, и два пучеглазых арапа; сверкнув белой чалмой, колыхнули у дверей своими цветными шароварами.

В зал неторопливо вошел плоскогрудый офицер ниже среднего роста, в черно-красной форме гвардейского Преображенского полка, с широкой андреевской лентой через плечо. В нем нельзя было не узнать царя: он был похож на свои портреты, но они были красочней и ясней. В шагах трех позади него шел костлявый, длинный великий князь, главнокомандующий Николай Николаевич.

Царь на ходу коротко почесал одним пальцем левой руки свой подбородок и так же быстро провел им по рыжеватому, соломенному усу; словно сбрасывая с него приставшую крошку или оправляя заползавшие в рот нерасчесанные волоски.

Зал поклонился тысячью голов.

Николай сделал еще несколько шагов и остановился. Потом еще передвинулся чуть-чуть вправо, как будто желая остаться незадетым падавшим на прежнее место солнечным лучом, и опять повторил тот же быстрый жест рукой по усу.

— Приветствую вас в нынешние знаменательные и тревожные дни, переживаемые всей Россией… Тот огромный подъем патриотических чувств любви к родине и преданности престолу, который, как ураган, пронесся на всей земле нашей, служит, в моих глазах, и думаю, что и в ваших, ручательством в том, что наша великая матушка Россия… доведет ниспосланную богом войну до желанного конца.

Карабаев, как и все, напряженно всматривался в него и вслушивался в его слова. Если несколько минут назад он думал о том, что скажет Николай, то сейчас главное внимание Льва Павловича было обращено на то, как он говорит, как держится и Каков он: так близко Николая он видел в первый раз.

Николай говорил не громко, внятным низким голосом, которого никак нельзя было предполагать, судя по внешности этого человека.

Первые две фразы он произнес гладко, не запинаясь, на спокойном дыхании, но никак не интонируя — как бесстрастный чтец-протоколист чужих омертвевших слов. Они уходили чинно и выученно, группа от группы отделенные неслышными, в уме расставленными знаками препинания, в зал — как невзыскательные безмолвные статисты, по режиссерским ремаркам — со сцены.

Он говорил с некоторым налетом иностранного произношения, по-гвардейски — с легкой растяжкой, акцентируя иные слова, и слово «преданность» звучало — «прэ-эданность», а «крепко» — почти как «крэ-эпко».

— …И в нынешнюю минуту… я с радостью вижу, что объединение славян происходит… крепко и неразрывно со всей Россией.

Голос начал делать перебои, в чередовании слов произошла несколько раз заминка: это память, словно ослабевший, разжимающийся кулак, силится сохранить до конца в своем зажатии выпадающие слова, собранные ею с приготовленного, написанного еще вчера мемориального листка в спокойном Петергофе. Заботливая Александра советовала положить листок в фуражку и держать ее в руке, как уже сделал однажды. Но разве можно… возможно ли это сегодня, когда приходится так близко от себя видеть такую массу чужих, незнакомых людей!..

Луч солнца опять дотянулся до лица и непозволительно, проклятый, щекочет сейчас ноздри.

«Пропустить фразу? Все равно ведь листок целиком обнародуют!»

Николай подергивает два раза плечом (придворные знают этот характерный жест после удара японской дубинки), словно что-то укусило его в лопатку или царапает где-то в том же месте перекрахмаленное белье, — и уже торопливей и взволнованней кончает, освобождая совсем свою память:

— Уверен… что все, начиная с меня, исполнят свой долг до конца. Велик бог земли русской!

Царь осенил себя крестным знамением.

— Ур…

— …ра-ра! — проносится по залу.

И под грохот этого приветствия Николай, задержав дыхание, втянув в себя воздух, вдруг всхлипывающе чихает, но чох этот сейчас не слышен в зале, и только многие видят, как быстро государь вынимает из кармана носовой платок, подносит его к лицу и вновь прячет.

— Ур-р-ра-а! — еще раз громыхает по залу, и кажется, звенят от сотрясения по углам тяжелые хрустальные канделябры.

И — вновь тишина.

Выступив вперед, с почтительным поклоном начинает свою краткую речь председательствующий в Государственном совете.

Он «повергает к стопам великого государя и самодержца всероссийского» выражение безграничной любви и готовности к временным жертвам на благо России. Он напоминает монарху, что на Россию ополчились две страны, которые обязаны ей своим нынешним могуществом. Россия спасла их в свое время от праха и позора: Германию, сто лет назад, — от занесенной над ней руки наполеоновской Франции, Австрию — от поражения 48-го года.

Седенький маленький старичок молебно складывает руки. Вялые, сморщившиеся губы тихо и медленно роняют слова — как капли сока из высохшего лимона. На узенькой голове старичка — редкий пушок коротеньких седых волос к розовато-пергаментные плеши.

Царь спокойно и уверенно смотрит в его глаза. Он прекрасно знает этого ветхонького человека в блестком, расшитом золотом мундире, он уже не раз слышал его ковыляющий голос и видел его хилую подпись на каких-то бумагах.

И, когда речь его окончена, Николай едва заметным кивком выражает свою благодарность. Он искоса поглядывает сейчас налево, и Лев Павлович видит, как учащенно подымаются и опускаются его ресницы.

Наступает момент, которого правая часть зала и монарх ждали с неменьшим интересом, чем левая — отзвучавшей уже речи Николая: слово за Думой!

Стоявший впереди депутатов их председатель — Родзянко — сделал несколько шагов по направлению к царю.

— Ваше императорское величество! — громко, на весь зал, Прокатились, как шары при кеглях, слова Родзянко. — С глубоким чувством и радостью вся Россия…

Зычный, растроганный бас несет теперь волны прочувственных величавых слов, охватывающих сплюснутый длинный полукруг людей. Стоящие подальше от центра и в задних рядах незаметно придвигаются, наседают, приподымаются на цыпочки и вытягивают головы, чтобы лучше запечатлеть в своей памяти этот «знаменательный момент».

— Пробил грозный час. От мала до велика все поняли…

Медленно подталкиваемый сзади, Лев Павлович, уже не упираясь, вместе с другими наплывает все ближе к тому месту, где стоит государь и, чуть поодаль от него, великий князь.

Бас Родзянко приобретает все больший и больший пафос.

Родзянко массивен, большеголов, с крупным носом и тяжелым кадыком. «Громадный индюк с весом коровы!» — вдруг приходит в голову Льву Павловичу, словно до сего он никогда раньше не замечал выразительной внешности председателя Думы.

Николай слушает, глядя мимо оратора — на зеркальный коричневый паркет. Лицо шафранное, чуть-чуть курносое, и, — если вглядеться в него повнимательней, — чем-то напоминает лицо Павла, но… может быть, это только так кажется Карабаеву?

Государь не смотрит на громадного, тяжелого Родзянко: Николай всегда испытывает неприятное, неловкое чувство, видя перед собой очень близко людей высокого роста. В таких случаях он подавлен и застенчив, — и долговязый костлявый великий князь предупредительно стоит, сейчас поодаль.

А этот громадный, жирный «индюк» Родзянко, увлеченный своим верноподданническим пафосом, накаляющим весь зал, наступает время от времени, все придвигается незаметно вдоль изломанной депутатской шеренги, и шафранное лицо Николая делается немного растерянным и беспомощным, и учащенней подымаются и опускаются неровные ресницы.