Наследники - Евгений Федоров

Усталые и счастливые, они вернулись в лачугу под платаном. Старуха поджидала их на пороге. Склонив седую голову, она дремала. Вечернее солнце посылало последние лучи на землю. Наступило время «Ave Maria», когда с минуты на минуту раздастся вечерний звон колоколов церквей старого Рима. Все точно замерло. Воздух, напоенный теплом, застыл в неподвижности. Они подходили к гостеприимной двери, когда тишина дрогнула и над городом понеслись торжественные и грустные зовы ангелюса — звон сотни колоколов.

Старая прачка вздрогнула, очнулась от сна и, склонившись на одно колено, стала повторять слова молитвы.

— Ave Maria… — шептали ее сухие, бескровные губы. Жилистые большие руки скрестились на груди. Женщина взглянула на девушку, и та послушно рядом с ней опустилась на колени. Андрейка снял шляпу и молчаливо, благоговейно созерцал тускнеющее небо…

Хозяйка зажгла восковую свечу и прилепила на подоконнике. Андрейка подошел к старухе и, садясь рядом с ней на пороге, смущаясь, сказал:

— Матушка, мне надо с вами серьезно поговорить. Я люблю Кончетту… Я думаю просить ее стать моей женой…

Старуха всплеснула руками, обняла его. Утирая обильные слезы, она шептала:

— Я так и знала! Я знала, что вы порядочный человек, синьор!

Она не спросила его ни о звании, ни о ремесле. «Не все ли равно для бедного человека, кто он? Было бы доброе сердце и крепкие руки! А счастье придет вместе с любовью!» — думала она и утирала передником слезы.

Вечером бедный малый во всем признался Федоту Ивановичу Шубину.

— Ты с ума сошел, Андрейка! — вскричал художник. — Рассуди сам, что принесешь ты своей избраннице? Одно горе и унижение. Ты холоп, а она вольная. Так неужели ты хочешь ввергнуть в рабство предмет своей любви?

Слова Федота Ивановича были жестоки. Андрейка сказал:

— Слезно молю вас, сударь, упросите Никиту Акинфиевича отпустить меня на волю!..

— И того не легче! Да разве Никита Акинфиевич поступится своей выгодой? Полно, рехнулся ты, парень! Один братский совет тебе: беги из Рима, отпросись у хозяина наперед выехать.

— Нет, Федот Иванович, — грустно покачал головой Андрейка. — Что будет, а не оставлю Кончетту.

Всю ночь не мог уснуть Андрейка от душевных страданий. Что будет с его возлюбленной в крепостном рабстве? Ему становилось страшно и больно. Утром, исхудалый и бледный, при вызове к хозяину кинулся ему в ноги:

— Разрешите, Никита Акинфиевич! Жениться задумал я…

— Жениться? Ишь ты! Сколь годов тебе?

— Двадцать пять.

— В самой поре жених. Что ж, найдем девку! Вот доберемся до России и схлопочем бабу.

— Да я не о том, хозяин. Наглядел я тут… одну…

— Иноземку, что ли? Черномазую? Ах, коршун тебя задери, что удумал! Только ведай: возьмешь ту девку — навек обратишь ее в мою холопку. Жениться даю свое соизволение, но помни, что я сказал.

Помолчав, Демидов продолжал:

— И еще одна указка моя. Девка непременно должна перейти в нашу веру.

Голос хозяина звучал властно, он бесцеремонно разглядывал Андрейку и, не утерпев, сказал:

— Гляжу я на тебя, разумен ты, а хил. И чем ты припал на сердце той девке? Бабы ведь любят крепких да тороватых. Ну, ну, ладно, не серчай! Слово хозяйское к добру…

Спустя неделю Кончетту окрестили в русской церкви. Восприемники от купели были Александра Евтихиевна и Федот Иванович Шубин.

Молодая итальянка, нареченная при таинстве крещения Анной, переселилась в дом Демидовых. Через три дня их обвенчали.

Старая прачка поклонилась Никите Акинфиевичу и, схватив его руку, раболепно поцеловала ее:

— Синьор, синьор, осчастливьте мою девочку!

— Ну, чего расквакалась! — грубо оборвал ее Никита. — У меня в труде праведном заживет. Хуже не будет! Тут, глядишь, побродяжкой скиталась…

Седая работница не знала чужого языка, вздохнула и благодарно взглянула на Демидова.

8

В мае 1773 года Демидовы вместе с Шубиным вернулись в Париж. Вновь окунулись они в бесконечные увеселения: посещали театры, гулянья, народные зрелища.

Александра Евтихиевна получала настойчивые приглашения из Англии. Демидовы решили посетить Великобританию. Никита Акинфиевич пригласил доктора Пуасонье, которому и поручил оберегать в морском пути вновь отяжелевшую супругу.

Снова оставив маленькое дитя на руках лекаря Берлила и его почтенной сожительницы, поутру 18 мая Демидовы двинулись в Англию.

Туманный Лондон произвел на них гнетущее впечатление. Чопорность, необщительность англичан раздражали Демидовых. Никто ими особенно не занимался, никого их богатство не удивляло здесь. Никиту Акинфиевича это сильно уязвило.

Среди всех этих беспокойств с Александрой Евтихиевной приключился болезненный припадок. Доктор, осмотрев больную и находя необходимым покой беременной, уложил ее в постель.

Целый месяц томился Демидов, пока возможно стало отправиться в обратный путь. Через Дувр и Кале, после семидневного странствия, вернулись в Париж…

Демидовы собирались возвращаться в Россию. Они целые дни разъезжали по городу, отдавая прощальные визиты и принимая у себя гостей. Из парижских магазинов то и дело присылали закупленные вещи. Чего только тут не было! Огромные фолианты в кожаных переплетах, картины в дорогих богатых рамах, изящные статуэтки, часы, мебель, математические инструменты, шелка, бархат, атлас. Хозяин озабоченно ходил среди груд раскиданного по комнатам добра, отбирая, что взять с собою, а что отправить в Россию морем. То и дело приходили парижские торговцы, вкрадчиво заводя беседы о расчетах. Никита Акинфиевич торговался за каждую копеечку.

Андрейка долгие часы записывал расходы Демидова, вел реестр приобретенного и с тревогой думал о предстоящем возвращении домой. Федот Иванович появлялся редко: хозяевам было не до него. Шубин молча разглядывал вещи, покачивал головой.

— Сколь человеческих душ стоит сей паникадил? — с мрачным волнением спрашивал он. В его словах сквозила нескрываемая горечь. Подолгу стоял он перед статуями и вздыхал. «И все заграбастал хозяин!» — с грустью думал он о своей работе. Стараясь не смотреть на Андрейку, Шубин говорил ему:

— Беден, все продал Демидову. У нас издавна говорится: нужда скачет, нужда плачет, нужда песенки поет. Ах, Андрейка, для чего все это, кому нужны наши таланты? — Художник закрыл глаза рукою и уселся на ящик.

— Ничего, ничего, пройдет это! — немного погодя сказал он Андрейке. — У меня это бывает, когда вспомню о родных краях…

С еще большей печалью Федот Иванович смотрел в глаза Аннушки.

«Как-то она, голубушка, приживется у нас в России?» — тревожно думал Шубин. Угадывая его мысли, она, прижималась к мужу, храбрилась:

— Я не боюсь мороза, — и обращала глаза на Андрейку: — Куда он — туда и я!

Россия представлялась ей заваленной снегами, жестокие морозы там леденили людей, а по улицам городов, занесенных сугробами, бродили медведи.

«Эх, голубка! — думал, глядя на нее, художник. — Правда, Россия не Италия, и морозы там бывают жестокие, но не они страшны. Есть кое-что пострашнее!»

Демидовых не было дома. Федот Иванович поднялся в мансарду к Андрейке. Там, усевшись в старенькое потертое кресло, он сказал друзьям:

— И все ж таки небось рады. В Россию!..

В его голосе прозвучали ласка и печаль. Он говорил о России тепло, как о родной матери.

— У нас в Холмогорах зима стала. Эх, прокатиться бы, братец, на санях! Ну, ничего, и я скоро домой!..

Он глянул на демидовского писца, и сердце его встрепенулось. Чутьем догадался Федот Иванович, о чем затосковал Андрейка. В глазах его притаилась большая скорбь. Чтобы хоть на минуту погасить тревогу, он попросил:

— Сыграй, брат, в последний раз под чужим небом!

Андрей послушно взял скрипку и заиграл.

Над Парижем бежали темные, грузные тучи, дождь стучал в окно. Большие капли скользили по стеклу. В каморке было сыро и неуютно. Аннушка сидела, поджав под себя ноги. Она, не спуская глаз, любовалась Андрейкой. Лицо его сияло вдохновением. Забыв обо всем в мире, скрипач играл одну за другою то веселые, то грустные пьесы. А когда скрипка зазвучала веселым итальянским мотивом, молодая женщина не утерпела. Она вспыхнула, оживилась, словно ее пригрело родное солнце. Аннушка запела.

Дождь барабанил в стекла, августовские сумерки неслышно заползали в маленькое окно. Закрыв глаза, Федот Иванович видел солнечную Италию, шумный карнавал. Он вспомнил, как веселая черноглазая девушка убегала от Андрейки, ныряя, как в волнах, в пестрой толпе масок.

— Экий талант ты, братец! За душу хватает!..

Неожиданно в комнате стало тихо. Капли дождя монотонно стучали в окно. Скрипка затихла, и среди внезапно наступившей тишины вдруг раздалось чье-то легкое горестное всхлипыванье. Изумленный Шубин открыл глаза.

Склонив головку на грудь, Аннушка горько плакала. Слезы безудержно катились по ее смуглому лицу. Вся ее маленькая и тонкая фигурка скорбно поникла. Федот Иванович встал и тихо подошел к ней. Он ничего не сказал в утешение… Протянув руку, Шубин по-отцовски гладил ее головку. Андрейка, опустив руки, стоял посреди комнатки. Последний торжествующий звук угас в нежном тельце скрипки, и она, умолкнув, еще дрожала в длинных и тонких Андрейкиных руках…