Искатель. 1966. Выпуск №4 - Аркадий Адамов

— Я никогда еще не видел сэра Артура таким возбужденным, — говорил Бэгшоу своим друзьям в кулуарах суда. — Кое-кто находит, что он перешел границы дозволенного и был более мстительным, чем полагается быть прокурору в таком деле. Но я должен признаться, что этот карлик с желтыми волосами производил жуткое впечатление. И это его каменное молчание… Не стану отрицать, что в конце концов мне показалось, будто передо мной стоит сущее чудовище. Если это только следствие красноречия сэра Артура, то он, безусловно, взял на себя тягчайшую ответственность, вложив в свои слова такую ненависть.

— Но он был другом бедняги Гвинна! — возразил Эндерхилл. — Один мой знакомый видел, как они шептались в сторонке после того рокового банкета. Потому-то, я думаю, он и вел себя так в этом процессе. По-моему, это еще не решенный вопрос, имеет ли человек в подобном случае право руководствоваться исключительно личными чувствами.

— Он и не стал бы этого делать! — сказал Бэгшоу. — Держу пари, что сэр Артур Трэверс не стал бы руководствоваться личными чувствами, как бы сильно ни переживал он гибель Гвинна. Он чрезвычайно строго относится к своей профессии. Это один из тех людей, которые остаются честолюбцами даже тогда, когда их честолюбие уже удовлетворено. Я не знаю никого, кто защищал бы столь же ревностно свое общественное положение, как он. Нет! Вы сделали неправильные выводы из его громовой речи. Если он так разошелся, то это потому, что он думает, что ему удастся добиться обвинительного приговора, и потому, что он рассчитывает встать во главе политического движения, направленного против тех заговоров, о которых он говорил. По-видимому, у него есть веские основания думать, что это ему удастся. Его уверенность сулит мало утешительного подсудимому.

Внезапно Бэгшоу заметил, что к кучке его слушателей присоединилась еще одна незначительная фигура.

— Ну, а вы, отец Браун! — сказал он, улыбаясь. — Что вы думаете о процессе?

— Видите ли, — ответил священник довольно рассеянно, — меня больше всего поразило, как мало похожи на себя люди, когда они надевают парик… Право же, он выглядел совсем другим человеком. Во-первых, он совершенно лысый..

— Боюсь, что это не мешает ему быть весьма опасным для подсудимого, — ответил Бэгшоу. — Я полагаю, вам не удастся построить защиту на том, что прокурор — лысый.

— Не совсем так! — добродушно сказал отец Браун. — Я вот все думаю, как мало люди знают людей. Предположим, что я попал в какую-нибудь далекую страну, где никогда не слыхали об Англии. Предположим, что я расскажу тамошним жителям, что у меня на родине существует человек, который не станет разбирать вопроса о жизни и смерти, прежде чем он не водрузит себе на голову сооружения из конского волоса с небольшими хвостиками позади и седыми буклями по бокам, как у старухи времен королевы Виктории. Они, пожалуй, подумают, что он просто эксцентричен; он только раб условности. Они будут так думать потому, что они вообще не знают, что такое английский судейский, потому, что они вообще не знают, что такое судейский. Ну вот, а судейский не знает, что такое поэт. Он не понимает, что эксцентричные поступки поэта показались бы совсем не эксцентричными другим поэтам. Ему кажется странным, что Орм два часа бродил по великолепному саду, ничего не делая. Но помилуйте! Поэт может гулять по саду хоть десять часов, если у него слагается в голове поэма. Защитник Орма оказался точно таким же тупицей. Ему так и не пришло в голову задать Орму единственный вполне очевидный вопрос.

— Какой же именно вопрос? — в нетерпении спросил Бэгшоу.

— Ну, ясно: какую поэму он создавал в это время? — нетерпеливо ответил отец Браун, — Какие строки он рифмовал, какой он подбирал эпитет, какую строфу отчеканивал? Если бы в суде нашлись образованные люди, знающие, что такое литература, они бы знали точно, каким делом занимался Орм в саду. Вы спрашиваете мануфактурщика, каковы условия работы его фабрики, но никому не приходит в голову мысль об условиях, в которых фабрикуется поэзия. Она делается путем ничегонеделанья.

— Все это очень хорошо, — сказал сыщик, — но почему он прятался? Почему он взобрался по этой старой, поломанной лестнице и остался там? Ведь она никуда не вела.

— Именно потому, что она никуда не вела! — страстно воскликнул отец Браун. — Всякий, кто пригляделся бы пристальней к этому входу в пустое пространство, понял бы, что поэт неминуемо пойдет туда, как пойдет и ребенок. — Он несколько секунд молча моргал, потом прибавил виноватым тоном: — Простите, пожалуйста! Но мне так странно, что никто этого не понял. И потом есть еще одно соображение. Разве вам не известно, что художник имеет на каждый предмет только один удовлетворяющий его угол зрения. Дерево, корова, облако означают для него что-либо только под одним-единственным углом зрения, точно так же, как буквы образуют слово только при одной определенной их расстановке. Ну, так вот! Вид иллюминированного сада с разрушенного мостика был единственный правильный для него вид. Это было нечто вроде сказочного ракурса: Орм как бы смотрел вниз на небо и видел звезды, растущие на деревьях, и сияющий пруд, упавший луной на лужайку, как в радостной детской сказке. Он мог бы смотреть на все это целую вечность. Если бы вы сказали ему, что та лесенка никуда не ведет, он ответил бы вам, что она повела его в сказочную страну, на край света. Но неужели вы думаете, что он сказал бы про это, стоя у свидетельской решетки? Что бы вы про него подумали, если бы он это сказал. Вы болтаете о цеховом суде, почему вы не предали его суду поэтов?

— Вы говорите так, словно вы сами поэт! — сказал Бэгшоу.

— Благодарите бога, что я не поэт! — ответил отец Браун. — Благодарите вашу счастливую звезду, что я милосердней поэта. Рок сжалился над вами; если бы вы знали, какое чудовищное, всесокрушающее презрение он испытывал ко всем вам, вы подумали бы, что на вас обрушилась Ниагара.

— Может быть, вы лучше меня разбираетесь в художественном темпераменте, — сказал Бэгшоу, помолчав, — но на все это есть один простой ответ. Вы можете только доказать, что он занимался в саду еще чем-то, кроме убийства старика Гвинна. Но так же верно, и то, что он мог совершить преступление. Кто другой мог совершить его?

— А вы думали о слуге Гвинна? — задумчиво спросил отец Браун. — Он давал довольно путаные показания.

— А! — воскликнул Бэгшоу. — Вы думаете, что убил в конечном итоге Грин?

— Я твердо уверен, что убил не он! — ответил священник. — Я только спросил, думали ли вы о его показаниях. Он якобы вышел на минутку не то за выпивкой, не то еще за чем-то. Но вышел он в ворота, а вернулся, перебравшись через стену. Иными словами, он оставил ворота открытыми, а вернувшись, нашел их запертыми. Почему? Потому что КТО-ТО ДРУГОЙ прошел в эти ворота.