Человек из Преисподней: Часть 1. Дом (СИ) - Шабалов Денис

Кондратьев вдруг завыл – тоскливо, на одной ноте. Ноги его подломились, и он медленно осел на бетон. До оглашения приговора обвиняемые стояли вместе, одной плотной шеренгой – но сейчас сообщники его подались в стороны, и теперь Кондрат неопрятной кучкой торчал в центре один-одинешенек. Словно в один момент его сразила чумная болезнь и люди шарахнулись от него, как от прокаженного.

– Ну, заголосил… – послышался справа брезгливый шёпот Наставника. Серега поднял голову – Петр Иванович, скривившись, словно взору его предстала невыносимая мерзость, смотрел в центр плаца. – А чего же ты хотел, скотина?.. Чтоб и дальше с тобой вошкались? Хватит, накушались…

Пока конвойные группы делали свое дело, Сергей, глядя на их расторопные движения, продолжал соображать. Размышлять он начал раньше, едва только на плац прибыли, пока еще не ясно было окончательно, чем закончится – но потом отвлекся на оглашение фактов обвинения и итогового приговора. И теперь в голову снова полезли разные мысли.

Общественное порицание – это ладно, это, можно сказать, не так уж и страшно. Сикорский, Вагнер и еще пятеро, как выяснилось, недавно примкнули. Да, кто-то осудит – но кто-то и пожалеет, с пониманием отнесется. Послушали болтуна, повелись на демагога… Горшков, Струнин, Ильиченко и сын самого Кондрата, Яшка – давненько, но тоже ничего страшного не сотворили. Исправительные работы, взятие на поруки обществом – тоже, считай, легко отделались. Хотя, может, и не сотворили просто потому, что не успели... То есть фактически Большой Совет признал за всеми обвиняемыми право на реабилитацию. А вот Кондратьев-старший… Изгнание – это всегда смерть. А может, и что похуже. Иногда обоймы находили тела и даже высохшие костяки – но чаще человек просто исчезал без следа. Стёрт из людских дел и памяти. И только Оперативные Журналы хранили записи об их деяниях.

Кондратьев Вадим Викторович, немолодой уже мужик, чуть за сорок, был простым рабочим в Арсенале. А еще – классическим бунтарем. Какое бы решение ни исходило от руководства – всякое он считал глупым и вредительским. Он протестовал всегда. Он протестовал, когда оглашались решения о начале авральных работ, когда люди пахали в три смены, восстанавливая Дом после наката; он протестовал, когда говорилось о необходимости затянуть потуже пояса в связи с неурожаем и урезались еженедельные пайки; он протестовал даже тогда, когда объявлялась неделя выходных в связи с праздниками – хотя, казалось бы, здесь-то в чем протестовать?.. Он был такой не один, нет-нет да и возникали небольшие кучки, которые возмущались тем или иным решением Совета… однако дальше не шло. Поворчав, народ расходился, а вскоре и вовсе становилось понятно, что решение, по сути своей, верное. Не таков был Кондрат. Этот помнил всё, словно собирал и записывал факты, – и при случае на общих собраниях выкрикивал из толпы, вспоминая события двух-, трех-, а то и пятилетней давности, указывая на ошибки и просчеты. Резал, как он выражался, правду-матку в глаза и вообще всячески старался умалить авторитет руководства.

Более того. Когда в Доме возник и пополз странный слушок о бесполезности сопротивления машинам, о необходимости попробовать договориться, выйти к ним без оружия и даже допустить в Дом – мысль сама по себе бредовая, но почему-то получившая определенную, пусть и мизерную, поддержку – концы сошлись именно на Кондратьеве. Когда появились пересуды, что члены Совета жируют, проживая в комнатах площадью не двадцать, а сорок метров, и что коэффициент оплаты у них умножить на три, и что работать они не работают, а только заседают – ниточка тоже протянулась к нему. Или когда после невозвращения Второй экспедиции снова пошли сплетни, что Совет просто отправил людей на смерть – в этом снова оказался замешан Кондрат. И хотя большинство прекрасно понимало, что договариваться с машинами – все равно что в ствол автомата во время выстрела заглядывать; что члены Совета имеют полное право на привилегии, потому что руководят общиной и несут огромную ответственность за жизни людей, да и просто-напросто потому, что опытнее и грамотнее в делах им порученных; и что Вторая экспедиция была необходимостью, впрочем, как и Первая… все же разговорчики эти, вползая в умы и души, трогали струнки подленьких сомнений, подозрений и мелкосклочной ревности. Что ни говори, а умел Кондратьев посеять рознь в людях.

Если бы все и дальше ограничилось лишь критикой и роспуском слухов – пусть даже и вредительских, – его бы не трогали. Да, подтягивали иногда к ответу, бывали и внушения, бывали и осуждения, бывали и порицания по решению Совета… И не единожды Кондратьев стоял посреди плаца, а Глава зачитывал приговор. Но видимо решив, что одними разговорами сыт не будешь, Кондрат решил действовать иными методами.

В течение двух последних лет, с февраля сто сорок шестого, он начал осторожно и ненавязчиво подыскивать соучастников. В любом обществе всегда есть протестные настроения: кто-то недоволен оплатой труда; кто-то местом в иерархии общины; кого-то по молодости упустили с воспитанием и получилось хрен знает что, инфантильное и несознательное, со смещенными и перевернутыми моральными ценностями и ориентирами… существование в Доме некоторого процента недовольных секретом не было. И хотя, казалось бы, кто мешал тебе заниматься своим будущим сызмальства, работать над собой и в итоге стать кем желаешь – но мало кто из подобного народа выбирает этот путь.

Именно на них и нацелился Кондратьев.

Планировал он ни много ни мало – переворот. Самый настоящий, с захватом власти. Поначалу, когда Важняк зачитывал признательные показания, Серега еще не понимал, как(?!) можно планировать подобное, если подавляющее большинство не просто поддерживают Совет, но считает таковое устройство общины единственно правильным… Оказалось, Кондратьев это понимал и метил на долговременную перспективу, собираясь посвятить делу не год и даже не десять. Выискивая несознательных, он планировал постепенно перетягивать их на свою сторону, манипулируя общественным мнением, получать все большую и большую поддержку, все больше и больше веса на общественных собраниях… детей – воспитывать сызмальства, с самого начала вести их по жизни, оставаясь для них настоящим авторитетом и единственным Настоящим Наставником… Глядишь, лет через десять, протолкнув в Совет своих людей, он уже мог бы напрямую влиять на решения. А там и до узурпации недалеко. И что может быть опаснее, чем дурак, перехвативший управление и ведущий корабль в неизвестность?..

К счастью, планам его не суждено было осуществиться. Организацию раскрыли в зародыше, и шанса Кондратьев не получил. И слава богу. Большинство понимало: таковые действия непременно внесли бы раскол, ослабив общину. И «всякое царство, разделившееся в самом себе, опустеет, и всякий дом, разделившийся сам в себе, не устоит»[89]. Никто не хотел возвращения Смутных Времен – и тем более теперь, когда Дом противостоял смертельному врагу. Раскол был равноценен гибели, фактически – Кондратьев посягнул на единость общины, слитность ее, боеспособность. А значит – и на саму жизнь. И, понимая это, Совет вынес максимально суровый приговор.

Во время следствия Кондрат упорно молчал, говорили его несознательные сообщники. Едва лишь запахло жареным, они наперебой бросились сдавать друг друга, открещиваясь от содеянного. Но сейчас, услышав приговор, его молчание, полное гордого достоинства, испарилось – сидя посреди плаца и подвывая от ужаса, Кондратьев представлял собой жалкое зрелище. И Серега, глядя на этого человека, задавался сейчас одним только вопросом: зачем? Разве не понимал раньше, к чему приведут эти игрища?.. Или понимал, но думал, что он, героический борцун с «системой», будет замечен, наконец оценен по достоинству и возвышен?.. А может, был уверен, что в очередной раз простят и ограничатся воспитательными мерами?.. Однако терпение Совета лопнуло и, опираясь на мнение общества, виновного приговорили к высшей мере.