Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

– Мистер Элиот Мастер? Наверно, сэр, вы не признали меня. Я ваш родственник Джон.

– Я знаю, кто вы. – Это было сказано без энтузиазма.

– Вы прибыли с бостонскими делегатами?

– Я собираюсь наблюдать за событиями в Филадельфии.

– Помню вашу дочь Кейт.

– Надеюсь, что помните. Она уже бабушка.

Джон решил сменить тему:

– Этот конгресс – серьезная штука, сэр. Будем надеяться, что восторжествует умеренность.

– Да ну? – остро взглянул на него старый Элиот. – Почему же?

Даже спустя сорок лет Джон Мастер почувствовал, что запинается под строгим взглядом законника.

– Я хочу сказать… нужны трезвые головы… – Он кивнул. – Компромисс.

Бостонец фыркнул.

– Типично для Нью-Йорка, – сказал он сухо.

– Минуточку! – воскликнул Джон. «Черт подери, – подумал он, – я больше не пьяный мальчишка, а бостонский родственник не собирается меня унижать». – Насколько я понимаю, сыр-бор разгорелся из-за введения налога без учета мнения представителей?

– Так.

– Что ж, кое-какое представительство есть.

– Да неужели? Нашу ассамблею лишили всякой власти. – Старый Элиот немного подумал. – Или вы говорите о доктрине виртуального представительства? – Последние слова он произнес с несказанным презрением.

Джон Мастер знал, что кое-кто в Лондоне, поскольку британский парламент имел в колониях свои интересы, требовал виртуального представительства для колонистов, не имевших фактического права голоса в британском законотворчестве. Он мог лишь гадать, насколько смехотворной казалась эта идея бостонскому юристу.

– Я не имею в виду эту дурацкую доктрину, – заявил он. – Но голос наш, по крайней мере, в Лондоне слышен. Разве достигнуть взаимопонимания с королевскими министрами не лучше, чем просто их провоцировать?

Какое-то время бостонец молчал, и Джон уже начал думать: не отстоял ли он свое мнение? Но не тут-то было.

– Наша первая встреча, – сказал наконец адвокат, ясно показывая, что это воспоминание ему неприятно, – состоялась во время суда над Зенгером.

– Я помню Зенгера.

– Это было делом принципа.

– Совершенно верно.

– Вот то-то и оно. – Элиот Мастер начал поворачиваться, готовый уйти.

– Может, заглянете к нам перед отъездом? – предложил Джон. – Жена будет…

Но Элиот уже тронулся с места.

– Вряд ли, – ответил он.

Филадельфийский конгресс незамедлительно приступил к работе. Но если Джон Мастер ожидал благоразумного компромисса, то его постигло горькое разочарование.

– Они рехнулись! – вскричал он, услышав о принятом решении. – Бостон вооружается против родной страны? Куда подевались умеренность и здравомыслие? – Когда же те, кто поддерживал конгресс, назвали себя патриотами, он спросил: – Какие же вы патриоты, если предали родину и короля?

Одновременно он начал сознательно называть себя другим подхваченным словом.

– Раз они патриоты, – заявил он, – то я лоялист.

Но он пошел против течения. Приличные люди вроде Бикмана и Рузвельта переходили на сторону патриотов. Переметнулся даже благоразумный Джон Джей, всегда заявлявший о праве граждан управлять своим государством.

Ассамблея слабела день ото дня. «Сыны свободы» торжествовали. Мелкие ремесленники объединились в Комитет мастеровых. Джон Мастер слышал, что в него вошел Чарли Уайт. Теперь же они вместе с «Сынами свободы» уведомили ассамблею: «Мы постараемся, чтобы Нью-Йорк подчинился решениям конгресса, а не вам».

– Неужели вы и правда хотите променять парламент – бестолковый, конечно, – на незаконный конгресс и тиранию толпы? – спросил Мастер у Джона Джея. – Такие, как Чарли Уайт, не могут управлять городом!

Имелось и другое, очевидное соображение. Если колонии взбунтуются, то Лондону придется отреагировать. Силой.

Шагая однажды по Бродвею к церкви Троицы, Джон Мастер увидел знакомого священника. Этот ученый джентльмен преподавал в Королевском колледже. На прошлой неделе сие духовное лицо опубликовало жесткую, но разумную лоялистскую программу, которую Джон нашел восхитительной, а потому подошел с выражением благодарности. Священник, будучи крайне доволен, взял Джона под руку со словами:

– Вам тоже придется сыграть свою роль…

– Какую же?

– Вождя, Мастер, вождя. Вы уважаемый человек. Пусть Джей и ему подобные катятся к свиньям. Если за дело не возьмутся такие, как вы, солидные люди – то кто еще?

– Но я никогда не занимал общественной должности, если не считать приходского управления, – возразил Джон.

– Тем лучше! Можете выдвинуться как честный человек, движимый исключительно чувством долга. Скажите-ка, сколько крупных торговцев вы считаете лояльными?

– Думаю, половину.

– А из тех, кто помельче, да ремесленников поприличнее?

– Это уже труднее сказать. Меньше половины, но многих можно переубедить.

– Именно! Им нужно на кого-то опереться. И вы подходите, если вам хватит отваги. – Видя колебания Мастера, он пылко продолжил: – В верховьях реки и на Лонг-Айленде есть фермеры, которые непременно за вами пойдут. И большинство жителей Куинса, насколько я знаю, тоже лоялисты. Можно вернуть на путь истинный даже бедноту! Не все еще потеряно. Заклинаю вас, Мастер: сверьтесь с совестью и исполните долг!

Мастер вернулся домой отчасти польщенный, но в сомнениях. Он обсудил эту встречу с Мерси.

– Делай то, что велит тебе совесть, – сказала она. – А я буду рядом.

Он думал с неделю. Потом принялся за дело. Он начал приглашать в дом не только купцов, но и всех честных торговцев и ремесленников, кого считал возможным вернуть к порядку. Воспользовавшись Бруклинским паромом, он посетил солидных голландских фермеров, которые не терпели радикалов. Он даже, проявив немалую храбрость, навестил городские таверны и побеседовал с рабочими и матросами. Однажды он приметил невдалеке Чарли Уайта. Чарли смотрел на него с отвращением, но не вмешивался.

И может быть, в силу занятости этими делами Джон не сразу толком заметил, что жена начала уставать.

Он счел это легким недомоганием. Так решила и Абигейл. Мерси не лихорадило. Она жила, как обычно. В последние годы ей нравилось вздремнуть средь бела дня. Уже не раз она говорила Абигейл: «Полежу-ка я нынче немного подольше». Наступил ноябрь, дни стали короче, и казалось, что убывающий свет вытягивает из нее силы. Но стоило прийти мужу, как она отгоняла вялость и расспрашивала его о делах. Когда же он ласково осведомлялся, здорова ли она, то отвечала: «Да что мне сделается, Джон! Думаю, это погода виновата, что я малость квелая». И не желала слушать, когда он, как делал уже не раз, предлагал посидеть с ней дома.

Бледность тоже приписывали погоде. Когда с утра бывало солнечно, Абигейл уговаривала ее пройтись до Боулинг-Грин, а то и на берег, и мать говорила, что ей нравятся эти прогулки. В середине дня Рут и Ханна подавали ей горячий бульон или отбивные в надежде придать ей сил, и доктор, которого пару раз пригласили, всячески одобрил такой режим. «Стакан красного вина днем и бренди вечером», – посоветовал он в придачу.

В конце ноября, когда в Лондон, невзирая на зимнюю пору, собрался корабль, Джон направил сыну письмо, сообщив, что, хотя поводов для паники нет, его мать упала духом и самое время ему вернуться.

Но в середине декабря, когда он находился в верхней комнате таверны и как раз готовился к своему первому публичному выступлению, пришел Соломон. Он быстро приблизился и шепнул:

– Босс, скорее домой! Госпожа заболела. Ей очень, очень плохо.

Открылось кровотечение. Затем она лишилась чувств. Она лежала в постели и выглядела крайне изнеможенной. Похоже, кровь шла и раньше, но она скрывала. Позвали врача. Он повел себя уклончиво.

Почти месяц Джону казалось, что Мерси становится лучше. Возможно, потому, что она сама так сказала, а может быть, ему просто хотелось в это поверить. Она выздоровеет. Но на исходе декабря в Лондон отправился очередной корабль, и с ним ушло письмо к Джеймсу со следующими словами: «Мать умирает. Не знаю, сколько она протянет, но умоляю тебя приехать, если можешь».

После этого он умерил свою политическую активность. За Мерси ухаживала Абигейл, но он не мог переложить все бремя на ее плечи и ежедневно отсылал Абигейл на час-другой, а сам садился у постели. Иногда она просила почитать из Евангелий, и его самого успокаивал этот дивный язык, полный мира и мощи. Но недостаточно. Порой, когда Мерси донимали боли, он сам испытывал почти такие же мучения.

Недели шли, она становилась бледнее и тоньше, а он, конечно, не забывал следить за событиями в мире. В феврале умеренные одержали победу, и Нью-Йоркская ассамблея отказалась посылать делегатов на Второй Филадельфийский конгресс. Джон одобрил их здравомыслие и понадеялся, что лично укрепил их в намерениях в начале зимы. Но толку было чуть. Патриоты ответили уличными митингами и создали свой комитет. Ассамблея, неспособная контролировать события, начала подвергаться забвению.