Тинко - Эрвин Штриттматтер

— Вы Рупрехтами нарядитесь, когда пойдете подарки раздавать? — спрашивает Фриц Кимпель девочек.

— Вот еще! Небось эти игрушки не с неба свалились… Пусть малыши знают, кто для них старался, — отвечает ему Инге Кальдауне.

— Ты-то уж больно старалась!

— Вот гляди: три раза себе палец порезала.

— Да вы, бабы, всегда так — все у вас из рук валится.

Хлоп! У Инге Кальдауне рука тяжелая.

— Ты чего тут пришел вынюхивать, противный Кимпель! Катись отсюда ко всем чертям!

Фриц Кимпель как был задирой, так и остался. Стоит ему где появиться, там сразу ссора. В школе уже почти никто с ним не водится. Вот и сейчас у него ничего не вышло.

Пуговка спрашивает меня:

— Ты придешь на наш рождественский праздник?

— Я не умею, как вы, салют отдавать.

— А мы не будем салют отдавать — мы петь будем, да так, что стены закачаются!

— Тогда приду. Мне охота поглядеть, как мелкота веселится.

Пуговка уставился на меня:

— Ты уж совсем как дедушка Краске заговорил!

Пионеры разносят собственноручно изготовленные пригласительные билеты. Даже те, кто ругает пионеров «головорезами», получают пригласительные билеты. Но кто же Лысому черту отнесет билет? Пионеры молча переглядываются.

— Я отнесу! — говорит вдруг Стефани.

— А если он тебя водку пить заставит?

— Ну и выпью! А когда выйду во двор — выплюну в снег.

Приглашение моим старикам я забираю с собой.

— Опять какая-нибудь писулька от квашни?

— Нет, дедушка, это тебе письмо от пионеров. Они приглашают тебя на свой рождественский праздник.

— Час от часу не легче! От стола два вершка, а туда же: приказы издавать! В балансе оно что получается? Это они на мой карман зарятся.

Дедушка боится: думает, его пригласили, только чтобы он что-нибудь пожертвовал. А он никогда ничего не жертвует; даже для Народной солидарности и то ни гроша не дал.

— Все одно достанется тем, у кого и так больше всех, — ворчит он. — Пусть работают — вот и не надо будет ходить попрошайничать.

Пионерам он тоже не хочет давать: все равно, мол, учитель Керн все деньги себе в карман положит.

Но пионерский праздник состоится и без дедушки. Как раз в этот день друг Кимпель наконец зовет его к себе. Тучи на небе их дружбы как будто рассеиваются. Бабушка вздыхает с облегчением: ей так и кажется, словно только что прошла гроза.

— Ступай поиграй, внучек. Уж больно я песни люблю слушать, — говорит она, выгладив для праздника мою белую рубашку и вычистив курточку.

А мне грустно, что бабушка не может пойти со мной. Ноги у нее так болят, что она боится не дойти по твердой булыжной мостовой.

Пуговка уже ждет меня на крыльце трактира. Он в первый раз надел парадную пионерскую форму. Но она тоненькая очень — Пуговке холодно. Щеки у него посинели и стали почти такими же, как его галстук.[6]

— А бабушка ваша разве не придет? — спрашивает он, стуча зубами.

— С ногами у нее плоховато. Не может она на них положиться.

— Зато на нас может, — отвечает мне Пуговка и машет рукой маленькому Кубашку и длинной Лене Ламперт.

Те сразу же выходят из маленького садика при трактире, волоча за собой дребезжащую ручную тележку. Они, значит, вроде извозчиков. Несколько старушек они уже привезли на своей тележке и теперь поехали за моей бабушкой.

Пуговка ведет меня в зал. Там уже гул стоит — так много людей. Инге Кальдауне и Стефани таскают стулья из соседних помещений: пусть никто не остается в стороне от пионерского праздника, как никто не должен стоять в стороне от рождественских яслей.

Вон в зале сверкнула белая шея фрау Клари. Надо будет подальше от них держаться, а то еще начнут расспрашивать, почему я у них на свадьбе не был.

У входа стоит большой Шурихт. Он громко приветствует прибывающих гостей:

— Добрый вечер, господин Кубашк!.. Добрый вечер, фрау Вурмштапер!.. Добрый вечер, добрый вечер…

Некоторые гости спрашивают, сколько надо платить за вход. Вход свободный. Но если кто-нибудь захочет внести сколько-нибудь, то пожалуйста, для этой цели рядом с большим Шурихтом стоит тарелка.

— Деньги нынче всем нужны. Пионерам тоже, — приговаривает большой Шурихт.

Гость смеется и лезет за кошельком.

Учителя Керна что-то не видно. Он хлопочет там, на сцене. Занавес чуть раздвинулся, и в зал высовывается мальчишеская голова. И не узнаешь, кто это: так лицо разрисовано.

— Инге Кальдауне! — кричит голова. — Музыку давай!

Инге Кальдауне быстро ставит еще один стул для Шепелявой и бежит вперед. Возле самой сцены сидят пионеры и бренчат на мандолинах. Инге Кальдауне дает им тон на гармошке. Пионеры прикладывают ухо к животу мандолины, подтягивают струны, все стараясь поймать тон, который задает им Инге.

Вот и моя бабушка прибыла:

— Господи Исусе! Неслись-то мы — как угорелые! А я и денег с собой не прихватила… Славные ребятишки какие!

Стефани приносит бабушке стул. Бабушка удивлена:

— Ты с нами не в ссоре разве, Стефани?

— Нет, матушка Краске. С вами никто и не ссорился, — отвечает Стефани и проносит стул подальше вперед, чтобы бабушке лучше видно было.

Я тоже достаю себе стул и сажусь рядом с бабушкой.

Заиграла музыка. В зале делается тихо. Бабушка внимательно слушает. После первых же звуков у нее навертываются слезы:

— Господи Исусе! До чего же красиво! Ну точно в церкви! И всю-то музыку они своими пальчиками делают!

Ко мне подходит взволнованный маленький Шурихт и шепчет:

— А мне можно с тобой рядом сидеть, как в классе?

— Садись, садись, маленький Шурихт! Очень даже хорошо, что ты будешь сидеть рядом со мной.

Я пододвигаюсь, и маленький Шурихт садится на краешек моего стула. Он дрожит.

— Ты что это дрожишь, маленький Шурихт?

— Да мне… да мне надо… стихотворение сказать. «Туман не скроет даль, друзья…» Ты знаешь это стихотворение?

— Знаю, маленький Шурихт. Маленький Шурихт тормошит меня:

— Скажи… скажи мне его тихонько! Я хочу послушать, так ли я его выучил, как ты.

Снова играет музыка. Я шепотом читаю маленькому Шурихту стихотворение. Бабушка толкает меня в бок:

— Да тише, сороки! Вы мне всю музыку портите.

Раздается звонок. На сцену выходит Пуговка и становится перед занавесом. Вспыхивает прожектор. Сноп света заливает Пуговку. Кажется, что Пуговка вот-вот утонет — так много вокруг него света. На минутку он зажмуривает глаза и глубоко вздыхает. Мне страшно за него: Пуговка ведь мой друг. Только бы он не запнулся! Галстук на Пуговке светится, словно синее весеннее небо.

— Это сыночек Пауле Вунша, да? — шепотом спрашивает меня бабушка.

— Да, бабушка. А еще он председатель нашего школьного союза и мой друг-товарищ.

Пуговка приветствует родителей и всех остальных гостей. Он рассказывает, что уже успели сделать пионеры с тех пор, как они организовались в Мэрцбахе, и что они хотят еще сделать.

— Мы состоим в переписке с пионерами Польши… — сообщает Пуговка.

Делается так тихо, что слышно, как люди дышат в зале. Две бледные и худые руки высовываются из-за занавеса и громко хлопают. Это руки учителя Керна. На другом конце зала наш солдат ударяет в свои жесткие ладони. Робкие хлопки пробегают по залу.

— А яблони кто у Кимпеля срезал? Тоже пионеры или как? — кричит кто-то из угла голосом попугая.

В зале опять делается очень тихо. Пуговка в нерешительности: уходить ему за занавес или оставаться. Вдруг в середине зала раздается громовой бас бургомистра Кальдауне:

— Дело с яблонькой пионеры давно уладили! К тому же следует отметить, что это было только одно дерево, и Кимпель публично простил ребят. А теперь тихо, не мешайте!

Бабушка вдруг начинает громко хлопать в ладоши. Соседи подхватывают, и скоро весь зал дрожит от рукоплесканий. Еще не затихли аплодисменты, как две женщины тумаками выпроваживают Фимпеля-Тилимпеля из зала:

— Ступай на улицу, там и кричи себе попугаем, старый забулдыга!

Фимпель-Тилимпель весь съежился. Он ждет, что сейчас последует новый град тумаков, но ни у кого не оказывается времени возиться с подвыпившим музыкантом.

— И откуда это у него посреди недели деньги взялись? Погляди, как нализаться успел! — шепчет бабушка.

— Я видел, как он от Кимпеля выходил. Он тогда уже шатался, — тихо говорит маленький Шурихт и опять весь дрожит.

Пуговка продолжает свою речь. Он просит родителей присылать ребят к пионерам, если им понравится сегодняшнее пионерское рождество.

— А язык-то у него подвешен, как у отца, — замечает бабушка.

— Он, наверно, учителем будет.

Занавес раздвигается. На сцене поют пионеры. Сперва они поют малоизвестные песни, и зрители в нерешительности: нравятся они им или нет. Потом Инге Кальдауне декламирует стихотворение про вола и трактор. Оно очень веселое. Вол и трактор побежали наперегонки. Вол проиграл, и ему очень грустно, что у него сзади нет такого выхлопа, как у трактора. Все смеются и хлопают. Перед представлением снова делается светло. Большой Шурихт важно шагает через зал. По рядам пробегает слушок, что он и есть главный исполнитель. Бабушка наклоняется ко мне: