Шарль Демайи - Жюль Гонкур

– Они говорили тебе о твоей пьесе?

– Они знают ее по репетиции… Они ждут первой… Что хочешь ты, чтобы они говорили о ней?

– Знаешь… Так, между прочим… Ты уверен в фельетонах Ремонвиля и Франшемона, неправда ли.

– Уверен… Уверен, конечно, как можно быть уверенным, т. е. если я провалюсь, они мне не помешают падать… но они постелют мне матрацы…

– О, полно, она отлично идет, твоя пьеса… Я верю в успех, в большой успех… В самом деле, мне завидно предоставить тебе одному всю славу…

– Я не понимаю…

– Это ясно… так как машина идет сама собой, ты более не нуждаешься во мне… Роль утомительна, и…

– Ты не будешь играть? Ты не будешь играть в моей пьесе?.. В этой пьесе, где я хотел… Ты не будешь играть? – и голос Шарля прервался.

– Ну, пожалуйста, прошу тебя, не впадай в такое настроение. В Gymnase довольно женщин… Что ты хочешь? Эти эффекты не по моим силам… Маленькая вещица, например… Она пойдет очень хорошо… Я… я не чувствую этой роли… Я предпочитаю сказать тебе это сама… Ты бы мог взять…

– Ты не хочешь играть в моей пьесе, неправда ли?

– Тебя это очень сердит, скажи?

– Очень хорошо, милая Марта.

На другой день после завтрака:

– Куда ты идешь? – сказала Марта Шарлю, который выходил.

– В театр.

– Ты не подождешь меня? Вместе выйдем.

– Нет.

Когда Шарль вернулся, у Марты был Нашет.

Нашет сделался другом дома, и он изо всех сил старался трубить об «Очарованной ноте» в маленьких газетах.

– Здравствуй, Нашет, – сказал Шарль, – знаешь ли последние новости?.. Моя жена не играет в моей пьесе.

– Ба! – сказал Нашет с удивленным видом; и повернувшись к Марте, спросил: – Это правда?.. Что за идея!

– Боже мой! Я говорила Шарлю… Пьеса не по моим силам, вот и все… Публика меня ошикала бы, а я не хочу скомпрометироваться…

– Вы позволите вам сказать, что вы очень неправы, – сказал Нашет Марте. – Когда узнают, что вы отказались от роли, после того как приняли ее, изучали, репетировали, это поведет к сплетням, к историям… Публика захочет сунуть свой нос в ваш семейный очаг… Парижские известия будут жить на ваш счет в продолжение недели… Если бы дело касалось интересов пьесы! Но оно касается интересов вашей семьи!.. Это поведет во всевозможным неприятным шуткам на ваш счет и на счет Шарля… Нет, право, не делайте этой глупости… Я знаю, что я не могу убедить вас после того, как Шарль не мог убедить… но…

– О! вас, мой милый, – сказала Марта, – вас я не послушаю… Вы всегда поддерживаете моего мужа… Ну что ж, я делаю глупость, большую глупость, будут сплетничать, все что вы хотите… Но я не вижу необходимости рисковать в роли, которая не в моих средствах… я не хочу играть, и не буду.

– Но, – сказал Нашет будто бы затрудняясь, – я никого не знаю в Gymnase, кто бы заменил…

– Одиль, – сказал Шарль, – она согласилась…

– Одиль! Ах правда, – сказал Нашет, – мы спасены!.. Она будет очаровательна…

– Однако, – сказала Марта Шарлю, – недолго я вас заставила жалеть о себе, мой милый… О! вы прекрасно сделали… Право, вы не теряли даром времени!

LXXI

Ледяная холодность установилась между Шарлем и Мартой. Они жили один подле другого, разделяя между собою только обеды и завтраки и говоря друг с другом только за столом, чтоб предложить, принять или отказаться. Разговор понемногу иссякал и свелся на обмен односложных слов.

Так что Шарль был удивлен, когда однажды Марта, опрокинув голову на кушетку, и протягивая ноги к огню, заговорила:

– Заметили ли вы мой друг, как иногда изменяешь своим первым впечатлениям? Начинаешь дурно относиться, а потом мало по малу, невольно, незаметно антипатия исчезает и является мало по малу симпатия. С вами это случалось?

– Очень редко.

– Со мной также… Но когда я думаю, как я прежде судила о нем… потому что я дурно судила о нем… я себе вообразила… Он совсем не такой человек, каким я его представляла…

– О ком вы говорите, скажите пожалуйста?

– О Нашете.

– А! о Нашете… Это тем похвальнее с вашей стороны, что вы начали не со снисходительности… Вы правы, Нашет очень любезен… Я также изменил мнение насчет его…

– Вот видите!

– Он меня удивил своим терпением… Право, я видел, как он переносил от вас все ваши насмешки… Уверяю вас, что на его бы месте…

– Да, – продолжала Марта, следуя за своею мыслью, – это очень странно!.. И даже то, что мне не нравилось… этот взгляд, которого я боялась, эта голова, казавшаяся мне такой злой, его резкие манеры, этот дикий вид, словом, все, что отвращало меня… Поверите ли, Шарль, теперь я не обращаю на это никакого внимания? Точно я смотрю другими глазами… Я уверена теперь, что у него прекрасная натура.

– Милая моя, вы, как все женщины… Если вы создаете себе что-нибудь, то у вас нет середины… Ваше суждение переходит от одних крайностей к другим… Нашет просто на-просто…

– О! Вы до сих пор сердитесь на него за его статью.

Шарль пожал плечами.

– Женщины, женщины, – продолжала Марта, – вы можете говорить что угодно, они еще менее ошибаются в людях, чем вы: вы судите, мы угадываем… И так в этом молодом человеке я вижу горячку, гнев, нетерпение… одним словом, в нем есть страсть… которая заставляет меня любить его… Я убеждена, что этот человек способен на большое самопожертвование, на истинную любовь… А минутами, у него, такого грубого, является предупредительность, внимание, заботы, такое нежное обращение, такие…

– Ах, прошу вас, Марта, будьте осторожнее… вы мне рассказываете, что он влюблен в вас, и что вы почти влюблены в него.

– Ну что ж! Да, я говорю это вам, друг мой, – сказала Марта, принимая тон невинного ребенка.

– Вы согласитесь со мной, что для мужа, по меньшей мере, странно слышать такие сообщения.

Тогда Марта, с видом серьезно взволнованным, проникнутым голосом, медленно опираясь на каждый слог, произнесла:

– Простите, друг мой, предположим, что я вам ничего не говорила… Я доверилась… Я шла к вам… Я хотела сказать вам, как честная женщина честному человеку: я боюсь себя… я чувствую себя слабой… силы меня оставляют… пропасть близко… помогите мне… спасите меня. Вы моя помощь, моя опора… мой муж!

– Благодарю вас за эту мысль, – сказал холодно Шарль, – благодарю вас, Марта… Но я думаю, что вы слишком преувеличиваете: пропасть не так близка. Вы много времени проводите вместе… не знаю, право, зачем, если это не для того, чтобы жаловаться на меня и иметь эхо под рукою… Видите ли, я не угадываю, но я чувствую, я чувствую эти вещи… И никогда не ошибаюсь… Что касается любви, вы не любите ни тот, ни другой… Что он для вас? Для вас, говорю я, он, – пара ушей… и еще – игрушка для вашего каприза… и может быть, еще пугало ревности для меня… Что же касается его, что можете вы быть для него, например… я затрудняюсь… Но, несчастная! Что я сделал вам, что вы меня так мучаете? Какая страсть выискивать для меня терзания! Ах, довольно их у меня и без вас… Я болен, очень болен!.. Дайте мне отдых… Дайте мне умереть спокойно, по крайней мере!

– Вот вы все таковы мужья… а потом, когда…

При этом слове Шарль в первый раз отбросил обращение и тон светского человека.

– Ты комедиантка… всегда! Ты лжешь своим сердцем, как ты лжешь своим ртом! Ты говоришь о любви!.. Но ты рождена во лжи!.. Твои слова лгут, твой голос обманывает, твоя улыбка фальшива, твои слезы поддельны!.. В тебе все то, что лжет людям… и все, что лжет Богу!

– Сударь, в первый раз вы себе позволяете… и это будет в последний…

– Куда вы идете? – спросил Шарль, когда она надевала шляпу.

– К Нашету, – сказала Марта, как только можно драматичнее.

– Идите, моя милая.

LXXII

На другой день Шарль получил письмо от Марты. Она удалилась к своей матери и просила его через посыльного прислать ей мебель из её комнаты. Шарль ответил через посыльного, что она получит ее сегодня. Но час спустя Марта была у своего мужа. Она бросилась на шею Шарля, плакала, выразила такое раскаяние, что оно не давало места упрекам, размышлению, второму движению. Она говорила ему, что она сумасшедшая, что в ней сидит бес, что Шарль слишком был добр, перенося ее, что она никогда себе не простит, что она хочет любить его за все то зло, которое она ему сделала… И слезы, обещания, уверения прерывались поцелуями и улыбками, похожими на солнечные лучи во время дождя.

Марта в продолжение часа играла эту очаровательную комедию влюбленного раскаяния. Целый час она была великой актрисой; она была кошечкой, она была женщиной. Затем, когда она увидела, что воля Шарля таяла под её ласками, её сожалениями и унижением, слезы, которые обезоруживают, заменил смех, который заставляет забывать. Она смеялась – и там мило – над самой собой, над ними обоими, над их глупостью, особенно над своей; они создают себе муки, страданья, заставляют оплакивать свою любовь, когда у них есть все, чтобы быть счастливыми: молодость, свобода, будущее… Как это вышло? Кто ее толкал? Потому что это была её вина. Она была злая, капризная, взбалмошная; он был слишком добр, слишком слаб; он должен был бы наказать ее, как ребенка, которым она была… И поток этих очаровательных слов женщины, которая строит из себя маленькую девочку и просит, чтобы ее бранили, когда она непослушна, был неистощим. Их прекрасная жизнь возобновилась, их прошлое вернулось. Вся забота Марты состояла в том, чтобы понравиться Шарлю. Она прилагала все свои старания и средства, чтобы быть ему приятной. Кокетство её исчезло. Она только и смотрела, только и думала о нем. Она вспомнила прежние утренние праздники, эти пробуждения, которые своими сумасшедшими объятиями подымали Шарля. Ни на минуту ею не овладевало прежнее настроение. Она представляла его в карикатуре, так комично преувеличивая его, что Шарль говорил ей, обнимая ее: