Игра в бисер - Герман Гессе

Кнехт принялся за эту задачу без страха, удивляясь, однако, трудности ее, и покуда он ее решал и выигрывал эту весьма для него напряженную, выматывающую игру, все остальные обязанности и дела, от которых он скорее мог ожидать многих хлопот, сами отступили на задний план, казалось, требовали от него покамест меньшего внимания. Одному из своих коллег он признался, что на первом пленарном заседании Верховной Коллегии, на которое он прибыл па курьерских и после которого отбыл тоже на курьерских, он присутствовал словно во сне и потом ни на одну минуту мысленно не возвращался к нему – так без остатка захватили его текущие дела. Даже во время самого заседания, хотя тема его интересовала и он с некоторой тревогой ожидал, как его примут Магистры, Кнехт несколько раз ловил себя на том, что мысли его не здесь, не среди равных ему коллег, и он не следит за выступлениями, но он в Вальдцеле, в аудитории Архива с выкрашенными в голубой цвет стенами, где он проводил теперь каждые три дня семинар диалектики всего с пятью слушателями и где каждый час требовал большего внимания и отдачи сил, чем весь последующий день; а ведь день этот был нелегок, и от налагаемых им обязанностей некуда было скрыться, ибо к молодому Магистру, о чем его заранее предупредил старый Магистр музыки, был приставлен «подгоняла», проверявший его действия час за часом, то советуя, как распределить обязанности, то оберегая от односторонних увлечений и излишней траты сил. Кнехт испытывал чувство благодарности к этому человеку и еще большее – к другому посланцу Ордена, именитому мастеру медитации. Звали его Александром, он заботился о том, чтобы занятый до предела Кнехт ежедневно трижды уделял время для «малых» или «кратких» упражнений в медитации, последовательность и длительность каждого из которых, рассчитанная до минуты, должны были соблюдаться со скрупулезной точностью. С обоими, как с педелем, так и с «созерцателем» из Ордена, он перед вечерней медитацией обязан был подвести итог своего трудового дня, отмечая успехи и недочеты, «слушать свой собственный пульс» – как это называют инструкторы медитации, то есть проверять и измерять самого себя, свое положение и состояние, распределение сил, свои надежды и заботы, объективно оценивать весь свой день, не оставляя на следующий ничего не решенного.

И в то время как репетиторы, кто с симпатией, а кто с готовностью воспользоваться малейшим промахом, следили за титаническими усилиями своего Магистра, не упуская ни единой возможности учинить ему небольшой экзамен на терпение, сообразительность или силу ума, то подстегивая, то стараясь затормозить, – вокруг Тегуляриуса возникла роковая пустота.

Правда, он понимал, что Кнехт не имеет сейчас возможности уделить ему ни времени, ни внимания, подумать о нем или принять в нем участие, однако смириться с полным забвением, которому предал его Иозеф, он не мог, тем более, что, казалось, он не только с каждым днем все больше теряет друга, но и товарищи уже косятся на него, почти с ним не заговаривают. И не удивительно: хотя Тегуляриус и не мог служить помехой честолюбцам, все же он не был беспристрастен, и было известно, что он пользовался расположением молодого Магистра. Все это Кнехт мог бы себе представить, и одна из его неотложных задач заключалась как раз в том, чтобы вместе со всем личным и частным отмести и эту свою дружбу, пусть только на время, но отмести. Сделал он это, как позже признался Тегуляриусу, вовсе не сознательно и не намеренно, он просто забыл о существовании друга, настолько превратившись в некое орудие, что столь приватные интересы, как дружба, стали для него немыслимыми, и если где-нибудь, скажем, в упомянутом семинаре, перед ним вдруг возникал облик Фрица, то это был для него уже не Тегуляриус, не друг и знакомый, не некая определенная личность, но это был член элиты, студент, вернее, кандидат или репетитор, некоторая часть его работы, его задачи, один из солдат того войска, обучить которое и победить вместе с которым было его целью. У Фрица холодок пробежал по спине, когда он впервые услышал этот новый голос Магистра, когда на него впервые упал этот взгляд, отчужденный и предельно объективный, не наигранно, а подлинно объективный и страшный; когда он понял, что человек, обращавшийся с ним так деловито и вежливо, сохраняя при этом зоркую бдительность, – уже не друг его Иозеф, а только испытующий учитель, только строгий Магистр Игры, замкнувшийся в своей должности, словно в оболочке из сверкающей глазури, обожженной и застывшей на нем. Между прочим, с Тегуляриусом в эти горячие дни произошел следующий случай: измученный бессонницей и всем пережитым, он допустил на маленьком семинаре бестактность, небольшую вспышку, – нет, не по отношению к Магистру, а по отношению к одному из участников семинара, насмешливый тон которого вывел его из себя. Кнехт заметил это, заметил также нервозное состояние провинившегося, молча, одним движением руки, он привел его в чувство, а после окончания занятий прислал Тегуляриусу своего, инструктора по медитации, чтобы тот помог и несколько успокоил попавшего в трудное положение кандидата. После полного забвения, продолжавшегося многие недели, Тегуляриус воспринял подобную заботу как первый признак вновь пробуждающейся дружбы; он отнесся к ней как к знаку внимания, проявленному к нему лично, и охотно предоставил себя в распоряжение врачующего. На самом же деле Кнехт почти не осознавал, о ком именно он проявил заботу, он поступил как Магистр и педагог: заметив у одного из репетиторов повышенную раздражительность, недостаток выдержки, он сразу же реагировал на это обстоятельство, ни на секунду не подумав о том, что за человек этот репетитор и какое он имеет отношение к нему лично. Когда, по прошествии нескольких месяцев, друг напомнил Магистру об этом случае, рассказав Кнехту, как он обрадовался тогда и как его утешил подобный знак благожелательности, Иозеф, решительно забывший о происшествии на семинаре, промолчал, так и не развеяв заблуждение Фрица.

Наконец-то цель была достигнута и битва выиграна, то был немалый труд – одолеть элиту, замучить ее муштрой, обуздать честолюбцев, привлечь к себе колеблющихся и понравиться высокомерным. Но теперь этот подвиг был совершен, кандидаты Селения Игры признали своего Магистра и сдались, внезапно все пошло легко, как будто недоставало всего лишь одной капли масла. Педель разработал с Кнехтом последний план рабочего дня, выразил ему одобрение Верховной Коллегии и удалился. Примеру его последовал Александр. Вместо массажа, Кнехт снова стал по утрам совершать прогулки, о каких-нибудь занятиях или чтении покуда, разумеется, не могло быть и речи, но выпадали дни, когда по вечерам удавалось немного помузицировать. При следующем появлении в Верховной Коллегии Кнехт ясно почувствовал, хоть никто об этом и словом не обмолвился, что коллеги считают его выдержавшим экзамен, полной ровней себе. Выстояв в ожесточенной схватке, потребовавшей всех его сил, он вновь ощутил нечто похожее на пробуждение, что-то освежающее и остужающее, протрезвлению подобное, он вдруг понял, что достиг самого сердца Касталии, увидел себя на высшей ступени иерархии и с поразительным хладнокровием, почти разочарованием констатировал: и в этом весьма разреженном воздухе можно дышать, хотя, конечно, сам он, вдыхающий его теперь так, будто и не знал никакого другого, совершенно преобразился. То был результат сурового испытания, словно бы выжегшего все внутри – как не могло бы выжечь ничто иное, ни одна другая служба, ни одно другое напряжение.

Признание элитой своего повелителя на сей раз было выказано особым образом. Почувствовав прекращение отпора и рождение доверия и согласия, осознав, что самое тяжелое позади, Кнехт счел возможным приступить к избранию своей «тени». Да и впрямь в эти минуты, после только что одержанной победы, когда сверхчеловеческое напряжение внезапно отпустило его и он ощутил относительную свободу, он как никогда нуждался в подобном помощнике: немало людей споткнулись и упали именно на этом отрезке пути. Кнехт не воспользовался правом самому избрать себе «тень», а попросил репетиторов назначить ему заместителя. Все еще находясь под впечатлением судьбы, постигшей Бертрама, элита вполне серьезно отнеслась к его предложению и лишь после многократных заседаний и тайного голосования представила Магистру одного из своих лучших людей, который до избрания Кнехта считался вероятным кандидатом на высшую должность.

Поистине, самое трудное было позади, Кнехт снова гулял, музицировал, со временем он соберется и почитать, восстановится его дружба с Тегуляриусом, опять он станет переписываться с Ферромонте, возможно, выкроит свободные полдня, а то и небольшой отпуск для путешествия. И все же эти радости достанутся кому-то другому, не прежнему Иозефу, считавшему себя прилежным адептом Игры и неплохим касталийцем, но даже не подозревавшему о внутренней сути касталийских порядков, жившему в таком эгоистическом неведений, в такой ребячливой беззаботности, всецело погруженному в свое личное, частное, свободному от всякой ответственности. Однажды он вспомнил предостерегающие и насмешливые слова Магистра Томаса, которые тот изрек, когда Кнехт выразил желание посвятить себя еще некоторое время свободным занятиям. «Некоторое время – а сколько это? Твоя речь – речь студента, Иозеф». Это было несколько лет назад. Глубоко почитая Магистра, он с большим удивлением выслушал тогда эти слова, и ему стало даже немного жутко от столь надличного совершенства, такого предельного самообуздания, и он Тогда же почувствовал, что Касталия хочет захватить и его, притянуть и его к себе и из него сделать такого вот Магистра Томаса, правителя и слугу в одном лице, некое наисовершеннейшее орудие. А теперь он, Кнехт, стоит там, где стоял тогда Магистр Томас, и, разговаривая с кем-нибудь из репетиторов, одним из этих умных, рафинированных адептов Игры и любителей приватных штудий, одним из этих прилежных и высокомерных принцев, видит в нем далекий и прекрасный, совсем иной, удивительный и уже преодоленный им мир, совсем так как некогда Магистр Томас заглядывал в его удивительный студенческий мир.