Игра в бисер - Герман Гессе

Тем временем в Селение Игры каждый день наведывались старшие и высшие должностные лица из руководства Ордена и Воспитательной Коллегии; то и дело кого-нибудь из элиты или из чиновников Игры вызывали для беседы, о содержании которых среди той же элиты высказывались самые различные предположения. Не раз вызывали и Иозефа Кнехта.

В первом случае его расспрашивали два представителя руководства Ордена, во втором с ним беседовал Магистр филологии, затем господин Дюбуа, потом еще два других Магистра. Тегуляриус, которого также неоднократно вызывали, все время пребывал в каком-то приподнятом настроении и без конца острил по поводу предстоящего конклава, как он это называл. Еще в дни празднества Иозефу бросилось в глаза, как мало теперь, в отличие от прежних времен, связывало его с элитой, а в эти «предконклавные» дни он ощутил это куда острей. И дело было не только в том, что он, словно чужой, жил в гостевом флигеле, и не в том, что представители Верховной Коллегии обращались с ним как с равным. Сама элита, так называемые репетиторы, не приняли его как равного, в их отношении к нему было что-то от иронической вежливости, во всяком случае, чувствовался какой-то выжидательный холодок; элита отошла от него еще в те дни, когда его послали в Мариафельс, и это было вполне естественно и даже правильно: кто сделал шаг от свободы к подчинению, от студента к иерархии, того уже не считали товарищем, он был уже на пути к тому, чтобы стать начальством, «бонзой», он уже не принадлежал к элите и должен был знать, что она до поры до времени будет относиться к нему весьма критически. Так бывало со всеми, кто попадал в подобное положение. По Кнехт-то в ту пору воспринимал этот отход, этот холодок особенно болезненно, прежде всего потому, что осиротевшая и ожидавшая назначения нового Магистра Игры элита сплотилась особенно тесно, заняв оборонительную позицию, и, кроме того, потому, что ее решимость и непоколебимость ее позиции только что столь сурово проявилась в случае с «тенью» – Бертрамом.

Однажды вечером в дом для гостей прибежал донельзя взволнованный Тегуляриус, разыскал Иозефа, затащил его в какую-то пустую комнату, прикрыл дверь и выпалил:

– Иозеф! Иозеф! Бог ты мой, и как это я раньше не догадался! Я должен был это знать, да и нетрудно было догадаться… Нет, я ничего не соображаю и, по совести, не пойму, следует ли мне радоваться… – И он, один из самых осведомленных жителей Селения Игры, поспешил сообщить: более чем вероятно, даже почти наверняка, Иозефа Кнехта изберут Магистром Игры. Еще позавчера сняли кандидатуру старшего Архивариуса, которого прочили в наследники Магистра Томаса, из трех кандидатов элиты, шедших до сих пор впереди, ни одного не поддерживают и не рекомендуют ни Магистры, ни руководство Ордена, а за Кнехта уже высказались два члена руководства и господин Дюбуа, к ним следует добавить веский голос старого Магистра музыки, которого на этих днях, как достоверно известно, лично навестили несколько Магистров. – Иозеф, они сделают тебя Магистром! – воскликнул он еще раз, и тут же друг зажал ему рот ладонью.

В первое мгновенье Иозеф был, пожалуй, не менее потрясен неожиданным предположением, чем Фриц, – настолько оно представлялось ему немыслимым, но уже в то время, как Тегуляриус сообщал ему о различных слухах, циркулировавших среди адептов Игры о конклаве, Кнехт понял, что предположение друга не лишено основания. Более того, он ощутил нечто похожее на подтверждение в своей собственной груди, у него возникло чувство, будто он давно это знал, даже ждал, настолько это было правильно и естественно. Однако, прикрыв ладонью рот друга, он строго, словно чужой, взглянул на него и, как бы внезапно отодвинувшись от пего, как бы уже издали, сказал:

– Не нужно так много говорить, amice, я и знать не хочу этих сплетен! Ступай к своим товарищам!

Тегуляриус, хотя ему и надо было еще многое сказать, онемел под этим взглядом: на него глядел новый, еще неведомый ему человек; побледнев, он пошел прочь. Позднее он рассказывал, что в ту минуту он воспринял удивительную невозмутимость и холодность Кнехта как пощечину, как оскорбление, как предательство их прежней дружбы и близости, как решительно ничем не объяснимое предвосхищение и подчеркивание Кнехтом своего будущего верховного сана. Только уже по дороге – а шел он поистине как побитый – ему открылся весь смысл этого незабываемого взгляда, этого далекого, царственного и, однако, страдальческого взгляда, и он понял, что друг его воспринял выпавшее ему на долю не с гордостью, но в смирении. И он вспомнил, рассказывал Тегуляриус, задумчивый вид Иозефа Кнехта и глубокое сочувствие, прозвучавшее в его недавних расспросах о Бертраме и принесенной им жертве. А что, если он сам тоже намерен пожертвовать собой, стереть себя, – столь гордым и смиренным, величественным и покорным, одиноким и готовым отдать себя на волю судьбы показалось ему тогда лицо друга, словно лицо это было уже высечено на монументе в честь всех когда-либо живших Магистров Касталии. «Ступай к своим товарищам!» – сказал он ему. Стало быть, уже в тот миг, когда он впервые услышал о сбоем новом сане, он, которого никто никогда не сможет познать до конца, ощущал себя уже неким звеном иерархии, смотрел на мир из иного центра, уже не был ему товарищем, никогда им больше не будет.

Конечно, Кнехт и сам мог бы догадаться об этом своем назначении, этом последнем, высшем своем призвании или, во всяком случае, ног полагать его вероятным, и все же оно поразило, даже испугало его, как и все предыдущие. Потом-то он сказал себе, что вполне мог бы представить себе такую возможность, и улыбнулся усердию Тегуляриуса, который, хотя сначала и не ожидал ничего подобного, все же высчитал и предсказал его выбор за несколько дней до окончательного решения и его обнародования. И действительно, против избрания Кнехта в Верховную Коллегию говорила разве что его молодость: большинство его предшественников-коллег заняли этот высокий пост в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет, а Иозефу не исполнилось еще сорока. Впрочем, закона, воспрещавшего столь раннее назначение, не существовало.

И вот когда Фриц неожиданно сообщил другу о результатах своих наблюдений и комбинаций, наблюдений искушенного члена элиты, до последних мелочей знавшего хитроумный механизм маленькой вальдцельской общины, Кнехт сразу понял, что тот, безусловно, прав, сразу же признал и принял свое избрание, свою судьбу, однако первой его реакцией на это известие были слова, сказанные другу: «Я и знать не хочу этих сплетен!» Едва только потрясенный и оскорбленный собеседник ушел, Иозеф поспешил к месту медитации, чтобы обрести внутреннюю упорядоченнность, и его медитация отправлялась от одного воспоминания, которое в тот час с необычайной силой овладело им. Он один в пустом классе, голые стены, клавир, через окно льется прохладно-радостный утренний свет, в двери входит красивый, приветливый человек, с седыми волосами и таким просветленным лицом, исполненным доброты и достоинства; он, Иозеф, еще маленький гимназист, дрожа от робости и счастья, ждал здесь Магистра музыки, а теперь воочию видит его. Досточтимого, полубога из сказочной Провинции элитарных школ и Магистров, пришедшего показать ему, что такое музыка, а потом шаг за шагом, уведшего его в свою Провинцию, в свое царство, в элиту и в Орден. И вот он, Иозеф, уже ровня ему, стал братом его, а Магистр отложил свою волшебную палочку, или свой скипетр, и принял образ молчаливого и все же приветливого, почитаемого и все еще окруженного таинственностью старца, чей взгляд всегда будет выше его на целое поколение, на несколько ступеней жизни, неизмеримо выше его в достоинстве своем и вместе скромности, в мастерстве и таинственности, и всегда он для него – повелитель и образец, всегда заставит следовать ему, как восходящее и заходящее светило увлекает за собой своих братьев. И покуда Кнехт безотчетно отдавался потоку картин и образов, близких и родственных сновидениям, какие обычно встают перед нашим внутренним взором в состоянии первой разрядки, внимание его приковали к себе два видения, выделявшиеся из общего потока, два символа, два подобия. В одном из них Кнехт, еще мальчик, шагает разными ходами и переходами за Магистром, а тот, его вожатый, всякий раз, когда оборачивается и Иозеф видит его лицо, делается все старше, молчаливей, достойнее, зримо близясь к идеалу вечной мудрости и достоинства, в то время как он, Иозеф, беззаветно преданный и послушный, шагает за примером своим, но остается все тем же отроком, то стыдясь этого, то радуясь, а порой ощущая и нечто похожее на упрямое удовлетворение. Второе видение: сцена в музыкальном классе, когда Магистр подходит к мальчику, и все повторяется раз, повторяется еще и еще, без конца: Магистр и мальчик идут друг за другом, словно движимые каким-то механизмом, и порой уже нельзя разобрать, кто ведет, а кто ведомый – старый или малый? То кажется, будто юноша отдает почести авторитету, старшему, подчиняется ему, а то, что это сам старец, служа и преклоняясь, шагает за спешащей чуть впереди фигурой юности, за самим началом, самой радостью. И в то время, как Иозеф следит за этим бессмысленно-осмысленным сном-круговоротом, он сам чувствует себя то этим стариком, то мальчиком, то почитателем, то почитаемым, то ведущим, то ведомым, и в этой зыбкой смене вдруг наступает миг, когда он вместе – и учитель и ученик, нет, он уже выше их обоих, это он руководит ими, это он все придумал, это он, лицезрея, управляет этим круговоротом, безрезультатным состязанием в беге старости и юности, и то замедляет, то ускоряет его до бешеной гонки по своему усмотрению. Здесь вдруг возникает новое видение, более символ, нежели сон, больше осознание, нежели образ, видение, нет, именно осознание: этот бессмысленно-осмысленный бег по кругу учителя и ученика, это сватание мудрости за юность, юности за мудрость, эта бесконечная окрыленная игра есть не что иное, как символ Касталии, это игра самой жизни, которая в своей раздвоенности между старостью и юностью, между ночью и днем, между Ян и Инь50течет и течет, не зная конца. Отсюда, из мира образов, медитатор отыскал путь в мир покоя и вернулся из долгого самопогружения ободренным и просветленным.