Стоход - Андрей Дугинец

— Кончай красную пропаганду, пся крэв! Людей до слез доводишь своей болтовней!

Егор Погорелец заслонил собой старика. Тогда Барабак вынул из кармана пистолет, наставил на Егора и потребовал идти с ним.

— Куда? — удивился Егор.

— В комендатуру.

— Какую-то еще комендатуру выдумал? — выкрикнула Марфа Козолупиха.

— Я будущий комендант морочанской полиции и не допущу в своем районе красной пропаганды, — совсем другим голосом заговорил «ласковый» пан. И сразу все узнали в нем прежнего Барабака, не хватало только нагайки.

— От же ж мы не знали, что вы и есть наша новая власть. Выглядываем, ждем ее дни и ночи, — подойдя вплотную к коменданту, сказал Антон Миссюра, почувствовавший, что здесь нужна будет его сила. Железной хваткой он сжал пухлую белую кисть Барабака и отвел пистолет от груди Егора. Барабак присел от боли. Антон легко, как хворостину, повернул панскую руку внутрь так, что пистолет уткнулся дулом в грудь своего хозяина. Барабак рванулся. Он, видно, подумал, что силач хочет его застрелить. Неожиданно для всех раздался выстрел. Барабак дернулся всем телом и тяжело рухнул на землю.

Люди стали поспешно расходиться по домам: «Подальше от греха».

Антон растерянно стоял над убитым. К нему подошел бандурист и тихо промолвил:

— Еще в старину говорили — поднимешь меч на другого, сам от него погибнешь.

— Да я не думал, что оно выстрелит, — оправдывался Антон. — Я этой штуки никогда и в руках не держал.

— Бери эту штуку, — кивнул дед, — да уходи в лес.

— Так я ж стрелять из нее не умею.

— Беда научит.

— Алэ. Может, и так. Может, и научусь… — согласился Миссюра.

— А мне ж теперь что делать? — почесывая в затылке, спросил Егор Погорелец убитым голосом.

— Всем нам теперь, хлопцы, одна стежка — в лес! А оттуда с ружьями, а то и с топорами — на дорогу, на широкий шлях, встречать немчуру! — сказав это, бандурист ушел, словно растаял в ночной темноте…

Оляна до полуночи пробыла у Анны Вацлавовны. Одинаковое горе сблизило женщин, они долго советовались, что делать. Сначала хотели сразу же ехать на место боя. Но, немного успокоившись, рассудили, что ехать надо только Анне Вацлавовне. А Оляне ждать на месте. Ведь неизвестно, что произошло с Александром Федоровичем и Гришей после взрыва моста. Может, оба живы и скоро заявятся. А так как при немцах председателю райисполкома жить в Морочне будет невозможно, то решили, что Анне Вацлавовне с мальчишкой надо заранее уехать к родителям в Цумань. Игорек сейчас болен, везти его нельзя. Несколько дней надо пожить где-нибудь на хуторе.

Вдруг за окном хлопнула калитка, кто-то метнулся во двор. Женщины настороженно замолчали.

Вбежала Олеся и еще с порога выпалила:

— Надо скорее ехать к тому мосту, бандурист мне рассказал, как туда добраться. Они, говорит, наверняка остались живыми, только тяжело ранены.

— Может, лежат где-нибудь в лесу, с голоду умирают… — сквозь рыдания сказала Оляна.

— Олеся, подожди меня день-другой, поедем вместе сразу же, как выздоровеет Игорек, — попросила Анна Вацлавовна.

Возвратившись домой, Оляна увидела отца сидящим все на том же пне под грушей. Она уселась рядом и рассказала о сообщении Олеси и о том, что решили ехать. Отец кивком головы одобрил этот план, и оба надолго умолкли. Оляна тихо плакала, а Конон Захарович с ужасом смотрел в сторону Семиховичского леса, где небо, точно кровью, было залито пламенем сплошного пожара.

— И что оно там горит? — спросил он сам себя. — Даже днем не угасает, как геенна огненная.

— То ж там «новый порядок» начался, — глотая слезы, тихо ответила Оляна. — Антон говорил, что это у них так задумано: все спалить дотла, а потом запрячь нас, чтоб заново построили по немецкому плану.

— Сколько ж можно палить! Там уже и земля горит, не только то, что на ней, — покачал головой видавший виды старик. — Говорилось же в писании, что и земля сгорит, и небо свернется, как свиток…

От этих слов Оляна вздрогнула, как от внезапного озноба. Отец никогда не вспоминал о священном писании. А теперь все приводит примеры из библии. Начал верить в разные приметы да предзнаменования и даже в сны. Не к добру это. Ох, не к добру…

Сидели молча, словно боялись нарушить тревожную, напряженную тишину, которая установилась на селе вскоре после ухода бандуриста. Может быть, где-то по задворкам вот так же сидели и вздыхали, чего-то ждали. Но на улице не было слышно ни одного человеческого голоса, словно вся она была откуплена на ночь собаками, которые жутко и жалобно выли.

Через дорогу против дома деда Конона сидел огромный белый пес, еще при панах прозванный Барабаком. Поджав хвост и закинув голову к небу, Барабак смотрел на черно-кровавое зарево и тихо, не спеша завывал с каким-то зловещим подскуливанием, от которого по спине бежали холодные колючие мурашки и хотелось сжаться, превратиться во что-то незаметное. По временам Барабак умолкал, будто прислушивался. А потом, начиная с самой высокой ноты, завывал с еще горшей тоской и обидой.

Десятка два больших и маленьких собак скулили, подвывали, взвизгивали и позевывали на все лады. Если послушать за селом, то можно подумать, что все живое в Морочне вымерло и лишь собаки тянут последний, похоронный молебен.

Во двор вбежал Санько и, заметив сидящих под грушей, одним духом выпалил:

— Дедушка, надо экскаватор да канавокопатели прятать, завтра немцы нагрянут! Гириха готовит пир горой, фашистов встречать собирается: ребята в окно подсмотрели.

Дед Конон не успел ничего ответить: вдруг сразу все — и он сам, и Оляна, и Санько — повернулись в сторону Семиховичского леса, где в черном непроглядном небе вспыхнула ярко-красная ракета. На середине неба ракета замерла, словно раздумывала, куда упасть. Потом, описав дугу через всю Морочну, упала на Чертову дрягву.

— Немцы! — пересохшими губами прошептала Оляна.

— Немец в лесу? — ухмыльнулся дед Конон. — Он лесу боится, как черт ладана. Это только русскому лес — дом родной.

— А кто ж тогда? — спросил Санько.

— Наши, — доставая под стрехой лопату, спокойно ответил старик, — те, что отстали от своих частей. Пробираются глухими местами, и отряд отряду дорогу указывает ракетами. Это тут тихо, в селе. А в лесу что в твоем муравейнике. Целыми полками идут наши люди к фронту. В один кулак народ собирается, чтобы разом ударить. Не сидят же, как мы с тобой…

— А что мы можем против них? — приняв этот упрек и на свой счет, спросила Оляна.

Санько хотел было сказать, что он-то не сидит, что вместе с друзьями он кое-что уже сделал… Но раскрывать эту тайну нельзя даже деду Конону.

— Был бы с нами Александр Федорович, знали б что делать, — покачал головой дед. — Тот все знал, все видел наперед. — И, неожиданно вскинув лопату на плечо, Конон Захарович сказал дочери, чтобы шла в хату и о нем суток двое не беспокоилась.

— Куда ж вы на ночь глядя?

— На ночь глядя? — удивленно переспросил отец. — А дня теперь не скоро дождешься. Теперь над нами надолго повисла ночь. Лютая, черная ночь… Пойду экскаватор ховать…

— До экскаватора теперь?! — махнула Оляна. — Вон, говорят, заводы да электростанции разрушали, когда отступали. А вы с экскаватором!..

— Машину я тем иродам вшивым не отдам. Пока живу, не отдам. Я теперь главный ответчик за экскаватор.

— Что от него теперь толку, от того экскаватора?

— Э-э, сказано, баба! Что толку от экскаватора! Фашисты откуда пришли, туда и канут, а болото останется. И осушать его не сегодня, так завтра придется. А без машины… Ну, то я пошел…

— Подождите, хоть еды положу в торбу, — убегая в дом, сказала Оляна.

— Тогда и я с вами, — решительно заявил Санько.

— Беги собирайся! — согласился Конон Захарович и, обращаясь к Оляне, вышедшей с торбочкой, продолжал: — Электростанцию подорвали! А мне и экскаватора жалко не меньше. Ты еще не поняла, что то за машина. Э-э, дочка… Да осуши наши проклятущие болота, тут сразу другая жизнь пойдет. Вонючие постолы забудутся. Люди на горбу плуг перестанут таскать по болотам. За сеном по горло в воде не надо будет бродить… А она: «Не до экскаватора!» Кончится война, вернутся наши, с чего начинать? Нет! — Дед упрямо качнул головой. — Такую машину я тем проклятым иродам не отдам.

День стоял солнечный, с ветерком. Только бы молотить да веять. Но делать ничего не хотелось: руки не поднимались. Все казалось ненужным, чужим. Мужики, не попавшие по непригодности на фронт, слонялись по дворам, курили, вздыхали. Бабы прятались по задворкам, шушукались, рассказывали страшные сны, гадали на картах, все пытались узнать, придут сюда немцы или минуют их глухомань. И только ребятишки старались забраться как можно повыше, чтобы первыми заметить появление немцев. Одни карабкались на деревья. Другие сидели на крышах. А кучка самых отчаянных караулила мост, с которого далеко просматривается песчаная проселочная дорога на Пинск.