Преподаватель симметрии - Андрей Битов

– Эври…ка! – как бы вскричал он, бросаясь в объятия молчания и света.

– Живучий, бандит! – поощрительно сказал Ангел-Хранитель Ангелу Имени.

– По имени он скорее не столько бандит, сколько воин. Последнюю битву он все-таки выиграл.

– Не столько выиграл, сколько не проиграл.

– Ты говоришь так, будто это была партия на бильярде.

– Может быть. Что, «Вид неба Трои» так и висит у него над кроватью?

– А куда он… денется?!

– А ты знаешь, я как-то привык к нему… – молча сказали друг другу капитан и лейтенант.

– Мог бы еще потянуть…

– Да, он хотел написать все семь смертных грехов…

– Не потянул.

– Как ты думаешь, чего ему не хватило?

– Некоторых он не знал, а некоторых не понял.

– Он застрял на романе «Диагноз».

– О чем это?

– Как автор охотится за словом, а слово охотится за ним. Слово это и оказывается смертельным диагнозом.

– И что за слово?

– Диэнцефальный синдром.

– Какая чушь! Откуда он взял? Такого диагноза не существует. В него эти лепилы сваливают все, что им непонятно. Что, от этого самовнушения он и того?

– А как бы вы определили?

– Он вырвался из времени. Он его покинул.

– Как у Данте? «Видеть будущее было отнято…»

– Будущее он как раз видел. Настоящее слабо различал, только во сне.

– Да, от настоящего он скучал.

– Но ведь только изображая будущее можно нагнать настоящее! Оно же всегда хотя бы чуть впереди, хотя бы и под носом. Сам взгляд, по природе, всегда вперед.

– Ты, я смотрю, стал его читателем?

– Я всего лишь за его Именем следил, это вы – за судьбой. Так каков ваш диагноз?

– Гордыня. Смешанного генеза.

– Да… Он же был немножко поляк.

– При чем тут поляк??

– Поляки говорят: нет черта страшнее, чем тот, который верит в Бога.

– Неплохо сказано. Я всегда считал, что острое словцо освобождает от правды.

– Да, горе тому, через кого проходит соблазн.

– Все равно на черта он тоже не тянет…

– А ты уверен, что он вообще был способен различить ангела и черта?

– Людям трудно: приучили их к нимбу и крыльям, рогам и копытам – а где их сейчас достанешь?

– Да не ругай ты себя так! Сколько раз ты его спасал?

– Не считал. Потом это не я, а ты. Я только следил за соответствием имени и судьбы.

– До сержанта он дослужился…

– Да, он уже был готов ко всему.

– Как вы думаете, ему дадут встретиться со своими?

– Нам не положено быть с ним заодно. Мы и так все превысили…

– Кто нам теперь достанется? Опять рядовой, необученный, негодный?..

– Вряд ли нас определят в ту же часть.

– А жаль, мы неплохо сработались.

– Ну тогда прощай… – Капитан и лейтенант крепко пожали друг другу руки.

– А может, все-таки ничья?

– Ты думаешь, его оставят на сверхсрочную?

– Судья разберется.

– Ну тогда, может быть, еще

НЕ КОНЕЦ

Постскриптум

«Я единственный человек в мире, который мог бы пролить некоторый свет на загадочную кончину Урбино Ваноски», – заявил я в самом начале. И был неправ.

Темно.

Конечно, я пришел к нему в назначенный день и час, точно по договоренности. На мой звонок он не откликался. Протоптавшись в холле около часа, я рискнул подняться и постучать – ответа не последовало, толкнул дверь… Она была не заперта, а комната пуста и удивляла своей прибранностью. Койка была строго, даже как-то по-армейски, заправлена. На подушке лежала накрахмаленная рубашка с весьма необычным галстуком и бритва «Жиллетт». Это была как бы голова. Телом была машинопись романа «Исчезновение предметов». На месте кнопки зияла дыра.

Я нагнулся заглянуть: чернота ощущалась сквозной и бесконечной. Абсолютная тьма. Человек бы туда не пролез. Во всяком случае, я не решился просунуть туда ни руку, ни даже палец.

Темно. После него остались только книги и черная дыра. Как это у него где-то сказано про литературу как про наиболее безотходное производство? «Горстка праха в костре тщеславия…» – кажется, так. Где-то затерялся еще и сын… под вопросом. От Дики или от Лили? От кого еще? Ничего, появится наследство – объявится. Звал он его как-то странно, как собачку, – Бибо.

Я сграбастал рукопись, без колебаний забрал и галстук, поколебавшись, прихватил и бритву. Поискал глазами фотографию с троянским облаком – ее не было.

Но темный, невыцветший прямоугольник обоев под ней (из-под нее?) оставался.

С кнопкой было проще и сложнее. Хозяин отельчика оказался милым человеком и даже читателем Ваноски. Он и установил эту кнопку вместе с вентилятором и вытяжкой, чтобы Урбино хоть как-то проветривался. Только это не его дыра! он и не думал ничего размонтировать!

«После каждого приличного автора должна остаться неопубликованная рукопись», – цитирую Ваноски из нашей единственной (оказалось, последней) беседы.

Я выступил открывателем и публикатором «Исчезновения предметов», с чего и началась моя успешная издательская карьера.

Что-то с любовью…

(My Father’s Paradisе[48])

Учениями различными и чуждыми не увлекайтесь; ибо хорошо благодатью укреплять сердца, а не яствами, от которых не получили пользы занимающиеся ими…

Итак выйдем к Нему за стан, нося Его поругание.

Он пошел и умылся и пришел зрячим.

Тут соседи и видевшие прежде, что он был слеп, говорили: не тот ли это, который сидел в пыли и просил милостыни?

Иные говорили: это он, а иные: похож на него.

Он же говорил: это я.

Часть первая

Вылитый отец

Тайна рождения, видите ли, его занимала. Рассеяв детей по свету, он не понимал, откуда они взялись. Не иначе как, отодвинув пяточкой облачко, подтолкнули случайных друг к другу: пусть будут хоть эти. «Этим» потом гадать, швыряя посуду, хватая друг друга за горло: что я в тебе нашла? чем ты мне отплатила?

Странные эти идеи привели его в конечном счете к неплохому результату: его исследования о нерожденных детях приобрели мировую славу, стали сенсацией, мелькнувшей на страницах газет.

Во всяком случае, сын его, Ваноски-младший (Бибо), по чистому совпадению познакомился со славой своего отца на борту немыслимой японской этажерки, смело перелетевшей Филиппинское море. То был желтый листок «Файнэншл таймс» за прошлый год.

«Нет чтобы вплотную заняться рожденными…»

В подслеповатый иллюминатор видел он под собою то же море, по которому приплыл в Гонконг. В первый и последний раз ехал он к отцу, и отец своей, странной теперь, волей заставлял его все делать впервые в жизни – и плыть, и лететь. «Как и возникнуть…» – ухмылялся сын и когда плыл, и когда летел, стирая со щеки соленую каплю, в первом случае – морскую. «Как, впрочем, и во втором…» – подумал сынок. Мысль о капле, из которой все, была головокружительна. Как море под самолетом.

«Большие деньги!» – некстати подумал тогда сын.

Итак, вопрос рождения был изучен отцом не на собственном примере, а исходя из скромных данных, собранных им на одном из островков Филиппинского архипелага. Идея была проста: дети рождаются или не рождаются не по одной лишь доброй или злой воле родителей – тут есть кое-что еще. Как эмбриолог отец находился в зачаточной стадии развития, сама идея была не так проста, как нова, и потому была оценена по достоинству, то есть: все богатство на обратном пути поместилось в одном саквояже – три полена…

Буквально…

Два из них были самодельным распятием – пришлось их развязать, чтобы улеглись на дно. Как ни старался сын не повредить кожаный шнурок, чтобы по прибытии домой связать их так же, тот лопнул; обрывки его сын тщательно завернул в платок. Распятие было инкрустировано кораллами и раковинами причудливой формы в виде рыб и ангельских крыльев; по-видимому, отец выудил их в полосе прибоя, как и обе перекладины, вылизанные морем и выжженные солнцем с подлинным мастерством.

Обломки кораблекрушения…

Впрочем, не нам судить о его масштабах: обратный путь предстоит еще не так скоро. Сначала – о третьем «полене».

Третье полено представляло собой цельную вещь.

Это был некий не то кентавр, не то Пегас местного производства. Такого же мореного дерева, как и распятие, и тоже инкрустированный, но в этом случае костью с весьма искусной резьбой. Сочетание примитивности формы и искусности резьбы впечатляло.