Фауст. Сети сатаны - Пётч Оливер

Двое солдат между тем стащили ее с повозки. Она кричала и отбивалась, но все было тщетно. Мародеры уже срывали с нее платье, посмеивались и хватали за обнаженные груди. Остальных согнали в кучу, точно овец на бойне.

Саломе лежала на дороге с раздвинутыми ногами. Двум солдатам пришлось держать ее, так яростно она отбивалась. Третий распустил шнуровку на штанах, опустился перед ней на колени и подмигнул своим товарищам.

– C’est moi le premier, – сказал он и потер себя в промежности. – Et ensuite… [28]

Повозка внезапно содрогнулась, словно внутри нее пробудился вулкан. Еще через мгновение наружу выскочил Мустафа. В руках у него была одна из цепей, которые он использовал во время представлений. Гигант крутанул ею над головой и взревел. Впервые со дня знакомства Иоганн услышал его голос, и в эту минуту темнокожий силач походил на разъяренного медведя. Цепь со свистом рассекла воздух, и конец ее хлестнул по лицу француза, усевшегося перед Саломе. Тот с воплем повалился на землю, штаны его сползли до колен, лицо превратилось в кровавое месиво. Еще взмах, и цепь обвилась вокруг шеи другого солдата. Мустафа рванул на себя. Раздался мерзкий хруст, и мародер упал как подкошенный.

Все произошло так быстро, что остальные четверо не успели даже отреагировать. Но вот оцепенение спало, и предводитель вскинул меч.

– En garde! [29] – скомандовал он и бросился на Мустафу.

Тот стоял спиной к противнику, и, когда француз уже готов был нанести удар, Иоганн метнул нож.

Он сделал все в точности так, как проделывал уже тысячу раз, и взгляд его был полон решимости и злобы. Когда нож оторвался от его пальцев, юноша почувствовал небывалое облегчение, словно спало какое-то напряжение. На мгновение он увидел в лице солдата оскалившуюся физиономию Тонио.

Нож с чваком погрузился в левый глаз противника. Солдат сделал еще два или три шага, словно и не заметил, что умер, а затем рухнул, как марионетка с подрезанными нитками.

Мустафа лишь коротко кивнул Иоганну и на бегу выхватил у убитого меч. В левое плечо ему попал арбалетный болт, но гигант, казалось, даже не почувствовал этого. С утробным рыком он бросился на следующего противника. Солдат попытался достать его мечом, но Мустафа отмахнулся от него, как от тростинки, и вогнал свой клинок французу в изгиб шеи. Кровь фонтаном хлынула из раны и оросила дорожную пыль.

Двое других солдат при виде своих убитых товарищей замешкались на мгновение, а потом побросали оружие и бросились наутек. Но Мустафа не собирался отпускать их и в два прыжка настиг беглецов. Он схватил ближайшего из солдат, швырнул его оземь, точно вязанку хвороста, и молотил до тех пор, пока лицо несчастного не превратилось в кровавую кашу. Француз тихо простонал, судорожно дернулся и затих. Одному из ландскнехтов все-таки удалось скрыться в зарослях. Некоторое время еще был слышен хруст веток.

Солдат, которому Мустафа разбил лицо цепью, еще катался по земле.

– Mon visage, mon visage! – стенал француз. – Je suis aveugle, je ne vois rien! O Vierge Sainte… [30]

Мустафа шагнул к солдату и с невозмутимым видом перерезал ему горло.

Гробовая тишина повисла над обрывом. Мухи кружили над убитыми, ползали по зияющим ранам. И посреди трупов сидела Саломе в порванном платье, почти голая. Она смотрела прямо перед собой и дрожала, но голову держала прямо и в эту минуту походила на королеву мертвых. Наконец поднялась, шагнула к солдату с перерезанным горлом и плюнула в его залитое кровью лицо.

Мустафа с каменным лицом выдернул стрелу из плеча, после чего заботливо укрыл сестру попоной. Иоганн вспомнил, что рассказывал ему Эмилио той памятной ночью. В Александрии Мустафа уже пытался защитить Саломе, и за это ему вырезали язык. Он предпочел бы умереть, чем смотреть, как его сестру снова насилуют, – или же расправиться с обидчиками.

Петер первым пришел в себя и прервал молчание.

– Да уж… повезло, – произнес он сиплым голосом. – Спасибо, Мустафа.

Тот даже не посмотрел в его сторону и продолжал хлопотать вокруг Саломе. Иоганн между тем подошел к убитому предводителю и выдернул нож из глазницы. Клинок был покрыт кровавой слизью, в правом глазу солдата застыл упрек. Впервые Иоганн убил человека. И это оказалось не так уж трудно.

Если быть совсем откровенным, это даже доставило ему удовольствие.

Жажда мести и воздаяния сладким ядом растеклась по его жилам, как однажды в Книтлингене, когда он повстречал Тонио и пожелал смерти Людвигу. Ему вспомнились слова наставника.

Ненависть порой может служить целительной силой; она очищает душу, как огонь…

Тонио был прав. Ненависть оказалась сладкой и приятной на вкус, как свежеиспеченные медовые печенья. Злоба, которая все это время тлела в его душе, на какой-то миг исчезла – и осталась лишь сладостная пустота.

– Надо поскорее убираться отсюда, – сказал Арчибальд и отряхнул пыль с рясы. Его била дрожь, и ему, очевидно, требовался хороший глоток вина. – Одному из них удалось сбежать. Вполне возможно, что он приведет подкрепление.

– Ты прав, старый пьянчуга, – отозвался Петер. – Надо бы поторапливаться… – Он снова взглянул на Мустафу и ухмыльнулся. – Черт возьми, это самая скоротечная драка, какую я видел! Ты прямо…

Внезапно Нахтигаль схватился за живот, и лицо его скривилось от боли.

– Что такое? – спросил Эмилио. – Тебя ранили?

Петер стиснул зубы и помотал головой.

– Нет… все хорошо. Просто живот разболелся, уже несколько дней крутит. Видимо, несвежей воды напился из колодца. – Он показал на убитых солдат и натужно рассмеялся. – Видит Бог, я бы мог лежать сейчас тут вместо них и кормить мух. Так что колики в животе я как-нибудь переживу. А теперь давайте-ка убираться, пока французские псины снова не набежали.

Петер с трудом забрался на козлы, и Иоганн заметил, что он по-прежнему держится за бок. У него появилось скверное предчувствие, что дело тут вовсе не в плохой воде.

Путь через Апеннины занял еще несколько недель. При этом артисты старались по возможности избегать отдаленных дорог. Французы в большинстве своем ушли, но мародеров и разбойников оставалось еще немало, и нельзя было каждый раз полагаться на Мустафу.

К счастью, арбалетный болт вошел ему в плечо не так уж глубоко, и рана быстро заживала. А вот Петера по-прежнему мучили колики. В какой-то момент боль утихла на два или три дня, но потом стало только хуже. Петер тощал на глазах, лицо его осунулось и побледнело, он почти ничего не ел. Но во время представлений играл, несмотря ни на что, и музыка его стала еще пронзительнее – словно сама жизнь струилась из него вместе с мелодией.

– Что это за ужасный недуг? – спросил Иоганн у Арчибальда однажды вечером, когда они вместе сидели за столом в трактире, как раз после представления в большом, пышном городе Пиза, на площади которого стояла покосившаяся башня. Старик вытер капли вина с бороды и задумался.

– Не могу сказать с уверенностью, но боюсь, что дело это серьезное, – наконец ответил он. – Возможно, у него в животе опухоль и она пожирает его изнутри. Греки называют ее раком, потому что нарост чем-то его напоминает.

– Значит, он умрет? – спросил Иоганн дрогнувшим голосом.

За последние пару месяцев он проникся к Петеру искренним уважением – его жизнелюбию и упорству можно было только позавидовать, а его музыка была просто волшебной, словно не от мира сего. Но больше всего юношу страшила не скорая смерть Петера, а тот факт, что он сам узнал о ней по его ладони. Ему вспомнилось предостережение Арчибальда и его слова насчет хиромантии.

Я слышал, есть и такие, которые действительно могут предсказать судьбу. В том числе и смерть.

Иоганну стало не по себе от этой мысли. Что, если он, сам того не ведая, перенял эту способность от Тонио?