Форварды покидают поле - Наум Халемский

— Тепленькая компания, — не удержался я. — Степке там и впрямь невесело.

Зина отбросила волосы со лба и тяжело вздохнула.

— Вова, послушай дальше, ведь там ужас что творится «Хор у них точно в опере, голоса подобраны один в один. Даже у меня, фактически бога презирающего всеми фибрами души, дрожь по телу пробегает, когда хор затянет: «Является к нам кроткий с сияньем на челе». Онеметь бы им! Пели, пели, пока двух комсомольцев в свою малину перетянули. По всей Ивановке расклеили баптисты плакаты. Знаешь, что там написано? «Мы проповедуем Христа распятого, Божью силу и Божью премудрость». А что они проповедуют, фактически знают американский президент Кулидж и его корешок Рокфеллер. Мы точно установили: сам Кулидж и миллионер Рокфеллер шлют братству евангельских христиан посылки со свежеотпечатанными библиями, всякими «посланиями» и книжечками. Своими глазами видел пакеты из-за океана. На них штамп «USА», что на русском языке означает «Соединенные Штаты Америки». Кулидж, чудак, думает, что Степан Головня фактически неграмотный и в политике ни бельмеса. А я, может, прибавочную стоимость назубок выучил и до зубов вооружился Карлом Марксом.

Денег у Рокфеллера куры по клюют. Всю эту литературу посылает к нам американская гидра бесплатно. Читал я ее и разобрался по всем статьям, во всех фактических премудростях Кулиджа и Рокфеллера. Проповедуется в тех книжках смирение — раз, непротивление злу — два, любовь к хозяину — три. Понятно?

Добрые дяди из «USА» посылают такую литературу не только в Ивановку, а и в Никарагуа. Найди, Зина, на географической карте Никарагуа. Литература Кулиджа и Рокфеллера не помогла в Никарагуа, там трудовой люд восстал против помещиков, и теперь Кулидж и Рокфеллер послали в ту страну, опять же бесплатно, аэропланы, нагруженные бомбами. Фактически про Никарагуа я толком ни черта не кумекаю, за какими морями стоит тот город и какой там народ, что он ест и что выращивает и почему на него бросают бомбы. Пришли мне литературу про Никарагуа, или пусть Санька напишет точно все.

И еще, Зина, есть к тебе комсомольская просьба от всех незаможников и передовой молодежи: во второе воскресенье баптисты готовят в Ивановке выступление своего хора и проповеди. Наша ячейка решила отвлечь от того опиума молодежь. Привози-ка, Зина, ребят из «Синей блузы», и мы споем настоящие песни, пляску устроим, я сам буду петь во имя мировой революции, а ты, Зина, сыграешь полонез Огинского. И если даже Огинский на баптистских чудаков не повлияет, тогда я фактически не знаю, чем их оглушить. Приезжай, Зина, обязательно приезжай, и вместе разгромим малину господина Кулиджа и господина Рокфеллера. А мои кореши Вовка и Санька хай себе играются в футбол — в то время, когда все кимовцы ведут борьбу с мировой контрой, хай забивают голы и подают корнеры, мы и без них загоним клин в хребет мировой гидре. Кулиджу и Рокфеллеру есть время прислать литературу в Ивановку, а Саньке и Вовке нет времени ответить на мое письмо про баптистов. Асе мой поклон, Степан Головня — фактический сподвижник твой по КИМу и дружбе».

Зина бережно вложила письмо между страниц «Железного потока», собираясь домой. Мне невозможно с ней расстаться, так ничего и не сказав, я чувствую себя безмерно виноватым не только перед ней, но и перед Степаном. Все, что волновало меня еще час назад, теперь казалось мелким и ничтожным. Степан как-то сразу вырос в моих глазах, я даже почувствовал зависть к нему. Эх, будь я там, в огне классовой борьбы, — Кулиджу несдобровать бы, и Зина играла бы мне полонез Огинского…

— Вова, как же ты думаешь, — прервав мои размышления, спрашивает Зина, — следует поехать в Ивановку или оставить Степана на съедение баптистам?

— Что ты, непременно надо поехать. Скажи Степке— как только мы с Санькой вернемся из Ленинграда, пусть вызывает нас в Ивановку. Можно такой сабантуй устроить в том молитвенном доме, что все эти Онуфрии и костей не соберут.

Зина рассмеялась, и вдруг я почувствовал ее горячие ладони на своем лице. Она чмокнула меня в щеку и убежала. Я пришел в себя, когда ее и след простыл. Меня подмывало пуститься в пляс, кричать и петь. Сонная ночная тишина стояла на улице. Редкие прохожие шарахались от меня в сторону, принимая, по-видимому, за умалишенного.

Ивановская трагедия

Мать говорит: и беде минует срок. Возможно. Но время при этом тянется мучительно медленно. Нет, правда, радости мимолетны, а огорчения очень устойчивы. Все началось в мае. Невеселая весна принесла грустное лето. На лбу у Зины залегла морщинка, смолкла Ася-хохотунья. Санька точно онемел. Цирк гастролирует где-то в Сибири, и Саня только что вернулся в Киев. Вероятно, никто не поверит, но за все лето мы ни разу не искупались в Днепре. У меня не поворачивается язык говорить с Зиной о личном… Даже когда мы остаемся наедине, речь идет только о Степане. Жизнь наша перевернулась буквально в несколько минут. Вот как это произошло.

Первый тайм матча на ленинградском стадионе закончился нашей победой 3:1. Едва волоча ноги, одиннадцать игроков киевской команды шли в раздевалку. Впрочем, шли только десять, одиннадцатого несли на руках ленинградские болельщики. В век футбола это был не первый случай, когда справедливость принудила болельщиков подавить все другие чувства и но достоинству оценить игру соперника. Саню внесли на руках в раздевалку. Он сиял от счастья и не мог скрыть ликования. Дзюба горячо расцеловал форварда, и все мы проделали то же самое. Саня, со свойственной ему скромностью, пытался умалить свои заслуги:

— Голы-то я забил с Вовкиных подач.

Никто не обратил внимания на его слова, мне тоже ни к чему такое самопожертвование, ломтик чужой славы. Первый гол Санька забил на пятнадцатой минуте совершенно случайно и неожиданно для всех. С 25 метров он с силой пробил оттянувшемуся к воротам ленинградцев левому крайнему, но мяч сухим листом влетел в правый верхний угол. Все-таки чудеса в жизни бывают. Не прошло и десяти минут, как с подачи корнера Санька головой внес еще один мяч. Однако наибольший восторг вызвал третий гол, и его снова забил Саня. Ничего подобного я еще не видел. Рыжик пробил штрафной. Защитник ленинградцев головой отпасовал своему хавбеку. И вот в это время Саня, падая на спину, умудрился перехватить мяч и подъемом правой ноги вогнать его под верхнюю перекладину.

Да, было чему радоваться, хотя зависть к Санькиной славе я, конечно, испытывал. Пока все умывались, Подвойский давал указания. Рыжику он велел оттянуться в защиту, мне посоветовал приходить на помощь бекам, ведь важно сохранить счет 3:1. Все складывалось как нельзя лучше. И вдруг Рыжик протянул мне московскую газету.

— Читал о своем друге? — тихо спросил он.

Степку Головню я узнал сразу. Его небольшой портрет был помещен на второй странице слева, а выше — портрет Александрова, автора проекта Днепрогэса.

Дзюба напустился на рыжего форварда:

— Я ведь запретил показывать газету до вечера!

Рыжик виновато оттопырил нижнюю губу и растерянно заморгал.

— Прочтешь после игры, — протянул руку за газетой тренер, но мы с Саней уже пробегали скупые строки, от которых перехватило дыхание.

«В селе Ивановка, — сообщал корреспондент, — воскресной ночью разыгралась трагедия. Члены религиозной секты, действовавшие по указанию местных богатеев, подожгли дом председателя комбеда товарища Кочубея, пытаясь таким образом покончить с самим Кочубеем и живущим у него на квартире посланцем киевских комсомольцев Степаном Головней, который вел непримиримую борьбу против контрреволюционной деятельности секты. Вожаку комсомольцев удалось выскочить из охваченного огнем дома через окно, спасся и Кочубей с женой и старшим сыном, но в огне остался двухлетний малыш. Тогда отважный киевский комсомолец Степан Головня снова бросился в избу. Он спас малютку, но при этом сам получил тяжелые ожоги. Жизнь его в опасности. В ответ на подвиг киевского комсомольца несколько парней и девушек — дети бедняков и середняков — подали заявления о приеме их в комсомол.

Ведется следствие о поджоге избы активиста».

Санька побелел как полотно. Только что он заразительно смеялся… Выходит, все это случилось неделю назад, сегодня ведь воскресенье, а мы ничего не знаем о судьбе Степана. Может, его уже нет в живых, давно забросали цветами его могилу, а мы здесь носимся словно угорелые по полю, огорчаясь мелкими неудачами, радуясь футбольным победам… Санька обнимает меня за плечи и напоминает слова из Степкиного письма: «А мои кореши Вовка и Санька хай себе играются в футбол — в то время, когда все кимовцы ведут борьбу с мировой контрой, хай забивают голы и подают корнеры, мы и без них загоним клин в хребет мировой гидре».

— Идем с поля, Саня! — дрогнувшим голосом сказал я.

— С ума спятил! Проиграем матч…