Несколько дней - Меир Шалев

Яаков ел, урча от удовольствия. После ужина Большуа плеснул в свои необъятные ладони немного оливкового масла, приказал своему хозяину снять рубаху и хорошенько размял его плечи и затылок.

— У тебя загривок жесткий, как камень, Шейнфельд, — озабоченно констатировал работник. — Может, твое сердце сохнет по какой-нибудь женщине?

Болезненное самолюбие Яакова, впрочем, вполне простительное для отвергнутого мужчины, не позволило ему ответить. Видя это, Большуа прекратил всяческие расспросы. Однако несколько недель спустя, когда итальянец, казалось, был всецело погружен в приготовление теста для вареников, он вдруг поднял голову и спросил, как бы невзначай:

— Как, ты сказал, имя того крестьянина, что поднял камень?

— Я тебе говорил уже тысячу раз. Его зовут Mоше Рабинович, — проворчал Яаков, — и на табличке ведь написано.

Он рассердился, потому что почуял на себе испытующие взгляды итальянца.

— В его хлеву я видел одну женщину. Она пила граппу.

Яаков упорно молчал.

— Кто эта женщина?

— Это Юдит Рабиновича, — сказал Яаков неожиданно осипшим голосом.

— В этой стране я еще не встречал никого, кто пил бы граппу, — продолжал Большуа. — Интересно, где она ее достает…

— Глоберман ей привозит, — вздохнул Шейнфельд

— Почему же он привозит ей граппу, а не ты?

Яаков молчал.

— А еще я видел ее мальчика, — продолжал Большуа, — он всегда приходит посмотреть, как я сражаюсь с камнем его отца.

— Это не его отец! — вскричал Яаков и тут же сообразил, что допустил ошибку.

— Так кто же его отец?

— Это не твое дело, — отрезал Яаков.

— Этот мальчик выглядит так, будто сам не решил еще, на кого он похож.

Яаков опять промолчал.

— Я чувствую твою боль, — сказал Большуа, — и хочу помочь тебе.

— Мне не нужна ничья помощь, — сказал Яаков и, неожиданно для самого себя, добавил: — Так или иначе, она, в конце концов, будет моей.

На секунду Яакову показалось, будто не он произнес эти слова, а итальянец решил подшутить над ним в очередной раз и заговорил его голосом. Однако Большуа уставился ему прямо в глаза и серьезно сказал:

— Шейнфельд, как ты уже слышал, женщины меня не интересуют, но именно поэтому я разбираюсь в некоторых вещах лучше, чем другие мужчины.

— Я это знаю, — проговорил Яаков.

— Но главное в том, что мне известна самая важная вещь — тот секрет, о котором ты и не подозреваешь.

— И что же это за секрет?

— А то, что в любви есть свои правила. Это тебе не «гуляй, Вася». Если их не будет — любовь затопчет тебя копытами, как лошадь, которая почуяла, что на ней нет уздечки. Вот так-то… Первое правило гласит: мужчина, который по-настоящему любит женщину, должен жениться на ней. Второе правило: мужчина, который хочет жениться, не может сидеть дома сложа руки и ждать, пока Господь за него все устроит.

— Ты уже и «гуляй, Вася» выучил? — улыбнулся Яаков.

— Не меняй тему разговора, Шейнфельд. — Большуа стал еще серьезней. — Я с тобой о твоей жизни разговариваю, а ты к словам придираешься. В любви есть законы, а когда есть законы — жить становится гораздо легче. Мужчина, который хочет жениться, должен уметь станцевать свадебный танец, приготовить свадебный стол и сшить свадебное платье для своей невесты, а не сидеть дома и повторять: «Так или инече, она будет моей!»

Яаков весь дрожал. Итальянец в нескольких словах, простых и понятных, сформулировал ответы на вопросы, так долго мучившие Яакова, ответы, которые вес эти годы лишь мерцали в тумане, отказываясь приобретать ясную форму.

— Возьми, к примеру, воронов. Они ведут себя одинаково везде: и здесь, и в Италии. Где угодно… Нет птиц умнее их. Понаблюдай, как ворон добивается расположения своей избранницы.

— Я прекрасно знаю, — обиженно отмахнулся Яаков. — В птицах я разбираюсь лучше тебя.

— Сейчас он устроит ей представление, — сказал Большуа, глядя в окно. — Пойдем во двор, Шейнфельд, и посмотрим, что ты знаешь о воронах.

Они вышли. Черный самец взмыл высоко и на секунду завис, покачиваясь на потоке теплого воздуха. Затем он весь будто сжался в комок и камнем упал вниз. Почти коснувшись кроны дерева в том месте, где на ветке чернела фигурка его восхищенной возлюбленной, ворон неожиданно, с громким хлопком, расправил свои крылья и хвост. Черно-серое тельце враз прекратило свое падение, кувыркнулось и вновь взмыло вверх.

Все это проделывалось с такой легкостью и быстротой, что казалось, отважный ухажер не терял скорости ни на йоту во время исполнения фигур высшего пилотажа. Теперь ворон снова падал, вертясь и размахивая крыльями в свистящем воздухе, словно он ранен и несется навстречу собственной смерти, и когда казалось, что через секунду он разобьется оземь, вновь победно взмывал в небеса.

— Так вороны-самцы ухаживали за своими невестами во всех странах во все времена, — назидательно проговорил Большуа, — и, несмотря на то что он и она живут вместе всю жизнь, каждый год он будет танцевать ей танец любви. Таковы правила. Если такой кавалер вдруг начнет чирикать серенады или станет поить ее граппой — она даже не посмотрит в его сторону.

— А на земле он кажется таким уродливым, — сказал Яаков.

— Поэтому, Шейнфельд, он ухаживает за ней не на земле, а в воздухе. Третье правило ухажера: всегда показывай себя с красивой стороны, а не с безобразной.

— Нет у меня никаких красивых сторон, — пробурчал Яаков, на что Большуа резонно заметил:

— У каждого человека есть одна-две красивые стороны. Любовь — это дело для ума, а не для сердца. В любви все продумано и взвешено, — добавил он. — Здесь есть над чем поломать голову. Любить надо так же, как строить дом или писать книгу.

— Умом любить или сердцем, — устало отмахнулся Яаков. — А нафка мина.

— Это очень даже нафка мина, — настаивал работник, — но я вижу, что ты смеешься, Шейнфельд, значит, для тебя еще не все потеряно.

Тут Яаков, утлый челн которого слишком долго носило по волнам неразделенной любви, понял, что наконец-то чувствует себя уютно и легко в могучих и уверенных объятиях правил и законов, находясь рядом с этим чудны м великаном, столь осведомленным в делах любви.

— Ты помог мне, Шейнфельд, когда я был в беде, и поэтому мне хочется отблагодарить тебя. Я помогу тебе завладеть сердцем этой женщины из хлева Рабиновича. Но для этого тебе придется научиться шить, стряпать и танцевать. Таковы правила.

— Но я же ничего этого не умею, — Яаков вопросительно взглянул на итальянца.

— В стряпне и шитье тоже есть свои правила, значит, ты можешь этому научиться.

Покончив с грязной посудой, Большуа отряхнул мокрые руки над раковиной, вытер их о фартук, наброшенный поверх цветастого платья, и, внезапно подойдя к Яакову, рывком поднял его на ноги.

— Постой-ка секундочку, Шейнфельд, вот так.

Он положил левую руку на макушку Яакова, а другой крепко ухватил его за плечо.

— Не падать, пожалуйста, — пропел он, а затем мягким, но сильным толчком крутанул Яакова, как волчок.

Яаков зажмурился, увидев вокруг себя вихрь мельтешащих оранжевых полос, и, несмотря на то, что не произнес ни слова, он услышал свой собственный голос, который сказал:

— Ты будешь танцевать!

С рассветом Яаков наведался в старый птичник, поймал несколько красавцев-бандуков, которые все еще ночевали там, и попросил Глобермана подвезти его с клетками до Хайфы.

— Ты что, опять взялся птичек разводить? — поинтересовался Глоберман.

— Вот, решил продать несколько. Мне очень нужны деньги.

Всю дорогу Яаков ломал голову, каким образом ему удастся разыскать в Хайфе того английского офицера, когда он не знает даже его имени, но когда они подъехали к военному лагерю «нэви», Шейнфельд увидел его стоящим у ворот, будто тот ждал его все эти годы. Англичанин ничуть не изменился с того времени, когда приезжал к альбиносу за птицами, разве только на рукавах его прибавилось золотых нашивок, а на висках — седых волос.

Яаков передал ему птиц, и тот щедро заплатил. Оттуда Сойхер с Шейнфельдом направились в арабскую текстильную лавку, где Яаков по указанию Большуа купил несколько больших пестрых отрезов ткани. Затем они заехали в музыкальный магазин на улице Шапиро, откуда Яаков вышел с большим граммофоном в руках. Он приобрел его в рассрочку (к граммофону прилагались бронзовая ручка и огромный раструб, а также несколько пластинок, названия которых он слышал от итальянца).

— У любви есть свои правила, — пояснил Яков Глоберману после того, как тот ироническим тоном поинтересовался, что означают все эти покупки. — Ты думал, что только тебе и Рабиновичу это известно? Теперь и я это знаю. В любви все продумано и взвешено — Юдит будет моей, и ребенок тоже.