Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - Павел Полян

Били нас жестоко. Повыбивали зубы. Лица в страшных кровоподтеках. В таком виде нас доставили в арестный дом гестапо, который находился в здании бывшей тюрьмы екатерининских времен. Камеры с цементными полами без отопления. Никаких нар, никаких матрасов. Спали на голом полу, подстелив половину ветхой шинели на пол, а другой половиной накрывались. Под голову шла накрытая той же шинелью консервная банка, которая служила и миской для баланды.

Мои три Петра потихоньку приходили в себя. Я же очень сильно ослаб, началась дизентерия. Я страшно исхудал, и все чаще посещали меня мрачные мысли о смерти. Доживу ли я до своего дня рождения — 20 апреля, когда мне должно исполниться всего-то 21 год, и неужели я должен умереть в своем родном городе Днепропетровске? Но оказалось, что умереть здесь мне было не суждено. В камере появился новый заключенный. Это был рабочий лет 50 из местных. Немцы подозревали его в связи с партизанами. Знакомимся. Это Карпенко Федор Иванович. Я чувствую, как угнетающе подействовал на него мой вид. Он назвал меня сынком и спросил о самочувствии. И во мне возникла какая-то симпатия к нему, как к отцу, который спасет меня. В руках у Федора Ивановича узелок с едой и безрукавка из овчины, которую он тут же подкладывает под меня и начинает кормить какими-то лепешками из тыквы, а потом наливает мне в банку молоко. Это было чудо. Уже несколько дней я не мог проглотить ни ложки баланды, ни крошки так называемого хлеба, пайку которого я получал.

Довольно часто жена Федора Ивановича приносила в тюрьму передачи мужу. Обычно это были лепешки из тыквы, моркови, картошки и бутылка молока. И все это в основном съедал я, а Федор Карпенко ел мою баланду и мою пайку хлеба и радовался моему выздоровлению. Я уже твердо хожу. Но вот настал день, когда разбирательство с Федором Карпенко завершилось и его освободили из тюрьмы. Прощание было трогательным. Я клялся ему, что никогда его не забуду. Он же мне подарил безрукавку из овчины, с которой я не расставался до полного ее износа.

Скоро и я вышел из тюрьмы и с большой группой военнопленных был отправлен в Житомир. А потом снова был Крым, где нас использовали на строительстве дорог.

И снова побег в сторону приближающегося фронта, и снова неудача и тюрьма, но теперь в г. Каховке с допросами и избиениями. Затем в пешем порядке под конвоем немецких солдат с собаками погнали на Запад. Дней через десять нас пригнали в большой лагерь военнопленных в г. Николаеве, а оттуда — в Германию.

Везли нас в старых теплушках, битком набитых военнопленными. На пути в Германию была только одна остановка — в г. Перемышль, где нам дали воду и баланду с хлебом. А потом вагон закрыли на замок и почти трое суток не открывали. Мучила жажда. Собрали рукавицы, набили их ветошью и на бечевке опускали на железнодорожные пути через дырку, которая предназначалась и для отправления наших физиологических нужд. Поднятые в вагон рукавицы отжимались, и пили грязную, вонючую воду. Смерть не заставила долго ждать. Трупы штабелировали у дверей вагона.

В Германии я находился в нескольких временных пересыльных лагерях, пока не попал в постоянно действующий так называемый шталаг Хеммер в г. Изерлон Рурской области.

Отсюда военнопленных посылали на работы в угольные шахты. Но из-за общего истощения меня некоторое время держали в камере.

Весной 1944 г. в составе большой группы военнопленных я был отправлен в Обергаузен на шахту АО «Конкордия». Здесь находилась рабочая команда военнопленных из Советской России № 113R. Лагерь же, в котором я находился и работал, назывался «Лалуд». Труд на шахте был воистину каторжный. Забои настолько низкие, что приходилось работать стоя на коленях. Пока не вырубишь норму, наверх не поднимают, иногда целые сутки. Питание скудное, но получше, чем в лагере.

Уже через две недели я попал в ревир — небольшую больничку при шахте. Коленки мои не выдержали — гангрена. Врач из военнопленных, грузин Иван Сералидзе, сразу сказал мне, что дела мои плохи, могу остаться без ног. Гангрену он лечил крепким раствором марганца. Он делал надрез на ногах и протягивал под кожей смоченные в марганцовке бинты. Этим методом он многим военнопленным спас ноги и жизнь. Марганец в ревире был основным лекарством, которым доктор лечил и желудочные заболевания, и ангину, и кожные заболевания. Его метод был испытан на мне, и снова появилась надежда выжить, и она еще более укрепилась, когда монашки-кармелитки в ходе своей милосердной акции приехали в ревир и отобрали десяток самых ослабленных. В их число попал и я. Ни до, ни после плена я не видел таких самоотверженных сестер милосердия, какими были монашки-кармелитки. Для них не имела никакого значения национальность солдата и из какой он страны. Они выхаживали умирающих в своей монастырской больнице — они выходили и меня, а выходив, вернули на шахту. И тут я вытащил еще один счастливый билет. Лагерному врачу нужен был санитар, и его выбор остановился на мне. Я прилично знал немецкий и латынь. Врач посоветовал выдавать себя за студента-медика, хотя я был студентом-историком и два года учил латынь на историческом факультете. Представление меня немецкой администрации прошло благополучно, и моим первым приказом было — освободить территорию лагеря от трупов, а их, пересыпанных хлоркой, было много, целые штабеля. Я собрал похоронную команду, и работа началась. Труп завертывался в газетную бумагу, затем бечевкой обвязывали вокруг шеи и вокруг ног и загружали на арбу с высокими бортами. А чтобы больше вошло — один труп клали вперед ногами, а другой вперед головой. Через неделю трупы были вывезены, и я начал работать в ревире. Иван Сералидзе научил меня многому — даже ставить диагнозы основных заболеваний шахтеров и лечить их его методами.

В конце зимы 1944/45 г. начались массированные бомбардировки английской и американской авиацией. В одну из таких бомбардировок погиб врач Иван Сералидзе. Меня назначили обер-санитаром, и я практически руководил ревиром. Но это продолжалось недолго. В марте 1945 г. в результате бомбардировок лагерь был разрушен, и военнопленных перевели в подвалы главного здания шахты, готовились перегонять нас на Запад. Охрана лагеря ослабла, и начались побеги. С группой друзей убежал и я. Скрывались в бомбоубежищах, в разрушенных домах, в конце концов оказались в расположении американских войск, которые как раз в эти дни форсировали Рейн. Советских военнопленных американцы содержали отдельно от гражданских перемещенных лиц. Через некоторое время появилась и наша армия. Американцы не удерживали нас, а мы жаждали вернуться домой. Многие из нашего лагеря вступали в советскую оккупационную армию. Вступили в нее и два моих друга, два Петра (русский и белорусский) — Живадров и Мазур. Третий — Петр Прилипко (украинский) вернулся на Украину к семье.