Кирилл Лавров - Наталья Старосельская

«Мы не были в Москве на гастролях лет двадцать, — начал Кирилл Юрьевич. — В последний раз мы приезжали сюда еще с Георгием Александровичем Товстоноговым. С тех пор в Москву привозились отдельные спектакли, „пробные камешки“: „Аркадия“, „Макбет“, „Борис Годунов“. А это — первый приезд без Товстоногова. Я не скрою, что очень волновался перед этими гастролями, все равно где-то в глубине души живет ощущение, что в Белокаменную мы ездим с какими-то творческими отчетами, что это всегда экзамен. Да еще и одновременно с Олимпиадой и Чеховским фестивалем, Московским кинофестивалем — куча каких-то мероприятий. Все это вместе взятое, конечно, наполняло меня некоторыми сомнениями. Стали думать о репертуаре. Мне хотелось, чтобы на театр в его теперешнем состоянии посмотрели свежим взглядом люди с незамыленными глазами. А сделать это можно только в том случае, если мы покажем как можно больше из того, что играем в Петербурге. Поэтому в гастрольную афишу вошли почти все главные спектакли начиная примерно с 1995 года. Не все, конечно: мы выпускаем обычно три премьеры в сезон, а привезли восемь названий.

— Из спектаклей Товстоногова в репертуаре осталось сегодня два — „Дядя Ваня“ и „Пиквикский клуб“. Почему вы их не привезли?

— Мы очень хотели начать наши гастроли со спектаклей Товстоногова, планировали, что первым будет „Пиквикский клуб“, но как раз в то время, когда надо было уже формировать афишу, печатать билеты и т. д., заболел наш дорогой Коленька Трофимов. Его уложили в больницу с подозрением на инфаркт. Но, слава богу, диагноз не подтвердился, был стенокардический приступ. Тем не менее время было упущено. Очень жаль, поскольку мы обновили спектакль, сделали новые декорации, сшили новые костюмы. Я очень люблю этот спектакль, добрый, наивный, очаровательный, такой, как Диккенс. Поэтому я жалею, что мы не смогли привезти его.

А „Дядя Ваня“ — это совершенно потрясающее явление. Спектакль идет почти двадцать лет, все мы стали вдвое старше чеховских героев. Каждый раз, когда приближается день этого спектакля, а играем мы его очень редко, по каким-то особенным дням (день рождения Георгия Александровича, день смерти Георгия Александровича, День театра, юбилей БДТ), я даю себе слово, что мы играем его в последний раз. Ну что делать — обидно, что нет Гогиных спектаклей, но, с другой стороны, жизнь движется вперед и сохранять товстоноговский репертуар становится все сложнее. Хотя бы потому, что многие артисты ушли из жизни, ведь вводить кого бы то ни было — это всегда разрушение замысла. Бывает, формально остается в афише спектакль, но это уже не тот спектакль, который был поставлен Товстоноговым. Ну как можно было бы сохранить „Историю лошади“ без Евгения Лебедева?! Невозможно. Что же касается „Дяди Вани“, мы его бережем, хотя мне стыдно и неловко выходить и играть Астрова в мои 75 лет. Я придумывал всевозможные изощрения, перед началом каждого спектакля обращаюсь к зрителям: „Простите, мы старые стали, играем этот спектакль в память о нашем учителе, великом режиссере“. Начинается спектакль, как правило, 80 процентов зрителей — молодежь. В конце спектакля зрители выражают такой неподдельный восторг, что на меня накидываются мои коллеги: „Вот, ты хочешь снимать, а посмотри, что делается!“ И я невольно опускаю руки и назначаю следующий спектакль где-нибудь через полгода. Думаю, что мы его будем сохранять, как свою музейную реликвию.

— Был бы жив сегодня Георгий Александрович Товстоногов, театр все равно стал бы другим. Но ведь к нам приехал в первый раз театр, который носит имя Товстоногова. И, мне кажется, это очень важно и принципиально. Три спектакля Т. Чхеидзе, спектакль Г. Дитятковского, спектакль Г. Козлова, два спектакля Н. Пинигина, спектакль Э. Нюганена… Это театр, в котором работают очень разные режиссеры, но театр, который для меня, несомненно, подтверждает право на имя своего создателя.

— Это самый серьезный вопрос нашего существования на протяжении последних двенадцати лет. Конечно, у меня никогда не было иллюзий, что мы можем сохранить тот театр, который был при Георгии Александровиче. Меня всегда крайне удивляет позиция некоторых критиков, которые говорят: „Ну, это уже не тот театр…“ Конечно, не тот. А как он может быть тем, когда нет того, что составляло существо этого театра? Нет человека, нет Товстоногова, нет автора, нет лидера. Театр будет другим, когда в него придет человек нового поколения, достойный занимать место Товстоногова. Дай Бог, чтобы такой нашелся. Того же масштаба, уровня, умения строить театр, формировать труппу. Тогда начнется строительство нового театра. А сегодня моя задача — не дать театру, носящему имя Товстоногова, развалиться, опошлиться. Я должен сделать все, чтобы сохранился дух благородства, который всегда царил в театре во времена Георгия Александровича, сохранялась этическая позиция, которую Георгий Александрович во всех нас воспитывал, сохранилось святое отношение к своей профессии. Мы при Георгии Александровиче не боялись громких слов, громких эпитетов по отношению к театру. Все это мы пытаемся сохранить все двенадцать лет.

Сегодня пришли другие люди, другие художники. Они и в силу своего творческого масштаба другие, и в силу своих художнических пристрастий. Я всегда старался подобрать людей, не склонных к разрушительной деятельности. Потому что разрушить театр можно в один момент. Это очень хрупкий организм. Приходит какой-то человек, начинает все переворачивать, ставить с ног на голову, и все рушится. А главное, разрушаются актерские души и соответственно душа театра. Это сохранить для меня казалось самым важным. Поэтому я всегда подбирал людей, которым близки позиции нашего театра. Конечно, они все самостоятельные художники, но все-таки в главном они все похожи, это одна творческая партия. Они живут по одному внутреннему уставу.

Пришел Григорий Дитятковский. Поставил „Отца“ А. Стриндберга на Малой сцене. Мне кажется, что этот талантливый спектакль абсолютно в русле нашего театра. До этого я видел его спектакль „Мрамор“ И. Бродского, мне он очень понравился. Значит, следующей моей задачей было дать Грише что-то поставить на Большой сцене. Он поставил „Федру“ Расина — спектакль сложный, спорный, кому-то нравится, кому-то не нравится… Сейчас он будет у нас ставить „Двенадцатую ночь“ Шекспира. Мне хочется продолжить наше с ним сотрудничество.

Я уж не говорю о Темуре Чхеидзе, которому я глубоко благодарен как человеку, который первым пришел на помощь театру, когда не стало Георгия Александровича. И первый его спектакль „Коварство и любовь“ Шиллера для нас — это отсчет нового времени, времени без Товстоногова. С тех пор Темур поставил, по-моему, уже шесть названий. И, слава богу, наша дружба продолжается. Я всегда говорил и готов сейчас повторить, что Темур был бы идеальным главным режиссером. Но, к сожалению, он категорически отказывается в течение двенадцати лет; я его уговариваю, но он сохраняет свою независимость. Сейчас он будет ставить „Дом, где разбиваются сердца“ Б. Шоу…

Я давно присматривался к Григорию Козлову. Он мне симпатичен по-человечески и профессионально. Хотя он совсем другой, нежели Гриша Дитятковский. Дитятковский достаточно жесткий режиссер, властный человек, а Гриша Козлов — демократ, очаровательный человек с гривой волос и со своим трогательным рюкзачком за спиной. Но он очень хорошо может сплотить вокруг себя людей, он любит актеров! Коллектив занятых у него в спектакле актеров — это всегда дружная компания, они все время вместе, репетиция кончается, а они не расходятся, они кружком сидят, в буфете занимают один столик, кофе пьют вместе, болтают, а в центре всегда Гриша. Идея постановки „Перед заходом солнца“ принадлежала Дине Шварц, я вначале отказывался, боялся масштаба роли, тех теней, которые стоят за этим образом в истории театра. Но когда начали работать, все сомнения я быстро отринул. Делали то, что можем, без всякой оглядки на сценическое прошлое этой пьесы и предыдущих исполнителей.

Еще один молодой режиссер, с которым мы работаем, — Николай Пинигин. Я видел его спектакли в Минске, которые мне очень понравились. В Минске в театральной среде он пользуется колоссальным уважением. Он очень трудно входит в театральную атмосферу Петербурга. Это сложно. Это в свое время испытал и Чхеидзе. Найти свою нишу, свою ячейку в общегородской театральной культуре, не уничтожая своего собственного „я“ и в то же время не оставаясь белой вороной, очень сложно. Это как приход актера в новый театр. Я помню, при Товстоногове приходили к нам очень крепкие артисты, но не смогли прижиться и вынуждены были уйти. Некоторые остались, но процесс адаптации затягивался надолго. Мне нравится в Пинигине то, что он ищет. И делает это упорно, несмотря на то, что своре наших критических девиц (небольшой по составу, но по громкости производящей впечатление, что весь мир обрушился на Пинигина) он не пришелся ко двору. Первый его спектакль был достаточно неудачен, думаю, потому что он пытался завоевать Петербург. Потом я заметил, что он прекрасно понимает причины своей неудачи. Потом Коля поставил очень хороший, элегантный, легкий спектакль „Арт“ Ясмины Реза. Я его очень люблю! Коля в нем ушел в тень и как режиссер совершенно не демонстрирует свои прелести на сцене, а все делает через актеров. Они действительно очень хорошо играют — А. Толубеев, Г. Богачев и В. Дегтярь. Затем он поставил „Калифорнийскую сюиту“ Нила Саймона с такими выдающимися актерами, как Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили. Почему я решил внести этот спектакль в афишу нынешних гастролей? Ведь они играют его довольно часто в Москве как антрепризную постановку. Да потому, что этот спектакль создан в родном доме, это совершенно другое, нежели когда собираются из разных театров звезды, которые никак между собой не связаны, ничего общего не имеют, только знаменитые фамилии, звездные имена и дешевую, как правило, драматургию. И это никогда не приносит творческого результата. Мне кажется, здесь достаточно выгодный в коммерческом смысле автор: Саймон наплодил столько пьес, что любые антрепризы будут еще лет триста питаться его произведениями. Есть два замечательных артиста, играющих в одной манере, — это спектакль нашего театра. Поэтому я считал, что мы просто обязаны показать на гастролях и „Калифорнийскую сюиту“.