Тяжесть и нежность. О поэзии Осипа Мандельштама - Ирина Захаровна Сурат

“Неизвестного солдата”, и в этой связи он мне его прочел зимой или весной 1937 года»[416]. «Мигрень» на самом деле написана раньше, в 1931 году, но примыкает к «Бабочке» – два эти стихотворения, очень разные, объединяются темой воздушной катастрофы, переживаемой от первого лица.

О литературных истоках этой темы много написано[417]; помимо литературных, должны быть учтены и сильнейшие впечатления Мандельштама от первых десятилетий развития авиации, когда множество летчиков погибало и при испытаниях, и в боях первой мировой войны; к тому же в близком окружении Мандельштама был человек, лично переживший такую катастрофу, – военный летчик Николай Александрович Бруни, товарищ Мандельштама по Тенишевскому училищу и свидетель на его крещении, брат художника Льва Бруни, сам художник и поэт, участник Первой мировой войны, впоследствии священник, переводчик, авиаконструктор. В сентябре 1917 года во время одного из боевых вылетов его самолет потерпел крушение, Бруни получил тяжелые травмы и чудом выжил – Мандельштам не мог этого не знать. Как и другие поэты того времени, он вообще был зачарован летной темой – достаточно вспомнить три его стихотворения, опубликованных в сборнике «Лёт»: «Ветер нам утешенье принес…» (1922), «А небо будущим беременно…» (1923, 1929) и «Как тельце маленькое крылышком…» (1923)[418]; в последнем, заметим, намечена тема безымянной смерти в воздухе.

«Нет, не мигрень…» перекликается с фрагментом из «Путешествия в Армению», где передается разговор «об авиации, о мертвых петлях, когда не замечаешь, что тебя опрокинули, и земля, как огромный коричневый потолок, рушится тебе на голову…»[419] – сравним: «Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая…». В мемуарах Эммы Герштейн есть рассказ, поясняющий оба текста: «Я была в Старосадском, когда к Мандельштаму прибежал Боря Лапин (писатель – И.С.). Он только что летал на самолете и делал мертвую петлю – тогда были такие сеансы над Москвой. Он удивительно точно и интересно описал, как менялось зрительное соотношение между небом, землей и аэропланом, показывал, как надвигалась на него земля»[420]. «Но о гибели тогда речь не шла», – добавляет Надежда Яковлевна, комментируя стихотворение[421]. А в «Бабочке», в первых ее стихах, речь идет именно о гибели – стихотворение написано от первого лица, от имени летчика, сгоревшего в воздухе; заметим, что тема сгорающего самолета мелькает и в другом стихотворении 1935 года: «Было слышно жужжание низкое / Самолетов, сгоревших дотла…» («От сырой простыни говорящая…»).

Итак, поэт идентифицирует себя со сгоревшим летчиком, и тут, собственно, зарождается зерно и главный конструктивный ход «Стихов о неизвестном солдате». Надежда Яковлевна писала, что повод к стихотворению дали «похороны погибших летчиков, кажется, испытателей»[422], однако попытки привязать этот сюжет к конкретному событию, к похоронам, которые Мандельштам мог видеть в Воронеже, не дали результата[423]; М.Л. Гаспаров предполагал, что Мандельштам впечатлился кадрами кинохроники[424], – так или иначе вопрос о внешнем, событийном импульсе «Бабочки» остается открытым. Это касается второй части, где рисуются почетные советские похороны, но важнее другое – то, что сказалось в первой, личной строфе от первого лица:

Не мучнистой бабочкою белой

В землю я заемный прах верну —

Я хочу, чтоб мыслящее тело

Превратилось в улицу, в страну:

Позвоночное, обугленное тело,

Сознающее свою длину…

В первом, длинном варианте стихотворения эти мотивы звучали более отстраненно, в третьем лице: «Продолжайся, начатое дело, / Превращайся, улица, в страну / Мертвых летчиков расплющенное тело / Сознает сейчас свою длину»[425]. В окончательном варианте изменилась точка зрения – поэт здесь говорит о себе, заглядывая в собственное посмертие и солидаризируясь с погибшими летчиками, он говорит от их лица как будто из-под земли, как и в написанном тогда же, в мае 1935 года, стихотворении «Да, я лежу в земле, губами шевеля…»; оба стихотворения варьируют мотивы классического «Памятника» – сло1ва, с которым поэт обращается в будущее. Первая строфа «Бабочки» подсказывает нам, как созревала главная лирическая тема «Солдата»: традиционную метафору смерти поэта как гибели птицы в воздухе – в русской поэзии она прослеживается от «Лебедя» Державина до «Орла» Гумилева и дальше до «Осеннего крика ястреба» Бродского – Мандельштам преображает в духе нового времени в тему гибели летчика в горящем самолете. В «Стихах о неизвестном солдате» это совмещение закреплено лексически: «Как мне с этой воздушной могилой / Без руля и крыла совладать». Только вразрез с традицией у Мандельштама эта тема оказывается коллективистской: поэт-солдат погибает не один, а вместе со всеми, как будто в смерти осуществляя идеал недостижимой в жизни совместности с людьми (ср. сказанное в 1931 году: «Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье…»). Здесь и проходит шов, соединяющий глубоко личную лирическую тему с темой общественной, военной, с агитационным материалом и в «Бабочке», и в «Стихах о неизвестном солдате». Надежда Яковлевна донесла до нас мандельштамовские слова об этом: «Я спросила О.М.: “На что тебе сдался этот неизвестный солдат?” В те годы мы привыкли пожимать плечами, говоря про неизвестного солдата: ханжество буржуазии… Он ответил, что, может, он сам – неизвестный солдат»[426].

О двойственности или двусоставности «Бабочки» писала Э.Г. Герштейн: «Это было, очевидно, еще одно “ленинско-сталинское” стихотворение, связанное с первым воронежским циклом прямых политических стихов. А заложено в нем совсем другое: «воздушно-океанская» тема, требовавшая еще новых разработок. Пока Мандельштам не создал в 1937 году свои “Стихи о неизвестном солдате”, он мучился этой ненаписанной поэмой в не удовлетворявшем его первоначальном стихотворении “Не мучнистой бабочкою белой”. Начатое как завершение “большевистского” цикла, оно вырывалось из него, звало к еще не услышанным ритмам “Солдата”, предвещало его»[427].

Еще одна линия, ведущая от «Бабочки» к «Солдату», – линия Хлебникова с его метафизикой и сильной антивоенной темой. Хлебниковский субстрат в «Стихах о неизвестном солдате» выявлен достаточно хорошо – прежде всего назовем комментарии Омри Ронена, в которых назван ряд убедительных параллелей[428], в отличие от множества фантазийных параллелей, усмотренных там В.П. Григорьевым[429]. Однако связи с Хлебниковым первых стихов «Бабочки», кажется, никто не отметил, а ведь тут слышится ответ автору «сверхповести» «Зангези» (1922), точнее, ее герою – поэту и пророку Зангези:

Мне, бабочке, залетевшей

В комнату человеческой жизни,

Оставить почерк моей пыли

По суровым окнам, подписью узника

 ……………………………………………

Пыльца снята, крылья увяли и стали прозрачны и жестки.

Бьюсь я устало в окно человека.

Вечные числа стучатся оттуда