Сладкий роман - Людмила Бояджиева

Моя рука, сжимавшая нож, ослабла и я с мольбой посмотрела на родственника:

— Обещай мне, Майкл, что позволишь сестре проявить о тебе заботу. В конце концов, это голос крови, твердящий о помощи ближнему…

Растроганный Майкл не отказался встретиться со мной утром для приобретения отдельных мелочей мужского гардероба.

МЕНЯЕМ ИМИДЖ

Мы направились в универсальный магазин на Мария Хильферштрассе, отличавшийся большим выбором и вполне умеренными ценами.

Заполучив пару светлых туфель, Майкл с радостью расстался со своими тяжелыми черными ботинками. Но оставлять их в урне не захотел, пытаясь забрать с собой. Кто знает, может быть, они дороги ему как память о каком-нибудь важном событии. Русская душа полна загадок.

Не совсем поняла я и реакцию гостя на мое предложение посетить отдел мужского платья: Майкл растерялся, умоляя меня «не делать этого». Было такое впечатление, что муж отговаривает супругу сделать аборт.

— По-моему, ты слишком остро воспринимаешь процедуру приобретений.

— Просто я редко этим занимался и ещё не привык. — Майкл виновато заглянул мне в лицо. — Что, со мной совсем невозможно появляться на людях? Эти джинсы так ужасны?

— Отличная туристическая одежда. Ты же видишь, все приезжие так ходят, даже американские миллионеры. — Успокоила я кузена. — Но ты же не можешь вернуться в Москву без костюма. И вообще, таким же как прилетел. Особенно после того, как стал наследником барона.

Майкл смутился и опустил глаза. Он совершенно не умел скрывать своих чувств, я поняла, что с уст кузена едва не сорвался комплимент. Ему трудно давалась середина между робостью и самоуверенностью, которую невозможно было не различить под маской самоиронии.

— Я, действительно, никогда не буду таким, как был всего два дня назад… — признался он, глядя на носки своих новых туфель. И добавил, покачавшись на мягких подошвах: — Кажется, я начинаю себе нравиться.

— Ну, тогда завершим этот процесс, отсекая всякие сомнения, — взяв Майкла под руку, я мягко ввела его в страну портновских чудес — отдел мужской одежды. — Посмотри на себя в зеркало и запомни. Что скажешь?

— Симпатяга, — скорчив гримасу самому себе, Майкл отшатнулся от зеркала.

— Когда я приодену тебя, как задумала, ты не сможешь оторваться от своего отражения. Хочешь, поспорим на самый большой фонтан в нашем поместье?

— А, знаю! В какой-то комедии Бельмондо, изображающий супермена, в порыве самолюбования чмокает свои бицепсы:? что, мол, за обаяшка такой!

— Помню, помню! Фильм назывался «Великолепный». Я тогда была школьницей и с удовольствием смотрела французские фильмы. Ведь на самом деле герой Бельмондо был каким-то затравленным сочинителем. Но он придумал сам себя — великолепного победителя — и стал им.

— Потому… потому что в него влюбилась очень славная девочка… печально дополнил Майкл и тут же протянул мне пятерню:

— По рукам! Я доверяюсь тебе, мудрейшая! А фонтан останется коллективной собственностью.

Мы стали потрошить стойку с мужскими костюмами. Майкл выбрал роль придирчивого пижона и даже осмеял пару предложенных мной моделей. Но минут через пятнадцать, сообразив, что ему предстоит перемерять весь имеющийся здесь ассортимент, кузен взгрустнул.

— Ладно, начнем все сначала. Хватить дурить, дело серьезное. Расслабься и думай о чем-нибудь возвышенном. Это совсем не больно. Перехватила инициативу я.

Играла тихая музыка, любезные продавщицы, предложив свою помощь и получив отказ, скрылись. Я накинулась на стойки с летними костюмами, рубахами, пуловерами. Конечно, это серийное производство, ширпотреб. Но как похорошел Майкл…

Когда размышляешь об инстинктах женственности, почему-то не сразу вспоминаешь о желании преобразить своего ближнего. Это изначальное, врожденное, материнское. Мы провозились часа два. Все прошло бы значительно быстрее и удачнее, если бы этот ершистый полуеврей не мучил меня своими бесконечными комплексами. Он и брюки при мне менять стеснялся, поджидая, пока я покину кабинку.

— А на пляжах чопорной Вены, не нудистских, обычных, совершенно запросто разгуливают голые женщины и мужики. В то время, как пятиюродный брат прячет свои волосатые бледные ноги от родной сестры, — бубнила я в задернутую занавеску примерочной.

— Почему это бледные, я загорал! — огорчился он и из кабинки высунулась длинная, жилистая, и вправду загорелая нога. — Это потому, что я всю зиму в трусах по улице бегаю. И очень горжусь своими ногами.

— Они волосатые и рыжие.

— Это очень мужественно.

— Тогда покупаем «бермуды», — припугнула я скромника.

— Позвольте ручку, мадемуазель! — ? сказал он на сносном французском и шаркнул по старинке, представляя новый костюм.

— Неплохо. Совсем неплохо… Правда, серый костюм к рыжему…? засомневалась я.

— Причем тут ноги? Это, кажется, не шорты?

— А голова? Ведь ты не будешь всегда ходить бритым, словно новобранец или каторжник.

— У меня чудесный тициановский цвет волос. Темный каштан. Ну, не очень темный. Прост ещё плохо заметно.

— Нет, примерь лучше бежевый. Может, как-то смягчит твою ирландскую масть.

Я заметила, что наши диалоги привлекли скучающих продавщиц, то и дело появлявшихся поблизости.

— Дорогая, скажите, пожалуйста, какой цвет волос у этого господина? втянула я симпатичную худышку в наше представление.

— Шатен, — пробормотала та, взглянув на затылок Майкла, и опустила глаза.

— А я?

— Фрау имеет цвет «коньяк».

— Если у меня «коньяк», то у господина «оранжад», — категорически завершила я спор.

Мы купили бежевый, слегка мешковатый, костюм и светлые брюки с пуловером, в чем я и вывела Майкла на улицу, придерживая пакет с его джинсами и новыми вещами. Уже по пути, заглядевшись на витрину, вернулась, игнорируя сопротивление кузена, и приобрела спортивную сумку, куда были засунуты джинсы, покупки, а также мой шерстяной жакет, прихваченный для вечера, который я наметила провести на открытом воздухе.

Но до вечера было ещё далеко, а сопровождать Майкла в музей мне совсем не хотелось. Пообещав, что в следующий его приезд мы основательно прочешем все венские художественные достопримечательности, я затянула Майкла в прохладный сквер. С приятной усталостью заезжих туристов мы расположились на удобной скамейке в тени большого платана. Рядом в цветнике разбрасывала водяные веера крутящаяся брызгалка, над которой повисла милая, какая-то игрушечная, радуга. Мимо нас с шумом пронеслись подростки на роликах и вновь обрушилась тишина — с шелестом капель, птичьим пересвистом и отчетливым детским лепетом играющих поблизости малышей. Две шести-семилетние девочки что-то настойчиво объясняли мальчишке с велосипедом на прелестном, легком венском диалекте. Потом одна из них пышноволосая худышка, ринулась по аллее, прижимая к груди четырехцветный мяч. Ноги в белых гольфах и кожаных сандалиях едва касались гравия малышка летела сквозь золотисто-зеленую тень и солнечные зайчики прыгали в её длинных развевающихся прядях. У меня заняло дух от какого-то давнего воспоминания, которое никак не хотело проявляться, а лишь заставляло тревожно колотиться сердце. «Боже! Как хорошо быть девочкой, легконогой, доверчивой, радостной… Как весело бежать в майской свежести, в алмазных брызгах и солнечной пыли, в кудряшках, веснушках, в неведении и предчувствии, неся перед собой, подобно этому пестрому мячику, свою такую бесконечно долгую, так много обещающую жизнь…»