Возгорится пламя - Афанасий Коптелов

— Если не ошибаюсь, вы, Николай Николаевич, из Питера? — спросил Владимир Ильич. — Нам будет о чем поговорить. В Теси отбываете? Кто там еще теперь?

— Большей частью — наш брат, рабочие. Сидорыч там, он тоже питерский. Токарь и слесарь. Шаповалов — его фамилия. За Лахтинскую типографию.

— За типографию?! Это особо интересно. Расскажите.

— Да он сам приедет, если ямщика найдет. Ну, еще жил у нас Ефимов из Екатеринослава. Рассудком помешался.

— Я знаю. Он теперь в Красноярске, в психиатрической. Начинает приходить в норму.

— Значит, свидимся снова… Ну, есть у нас еще Фриц. Мы его так по-дружески зовем. А полностью — Фридрих Вильгельмович.

— Ленгника к вам перевели? Как он там?

— В философию ударился! Ни о чем больше речи не ведет.

— Философия, Николай Николаевич, штука необходимая. Без нее не обойдешься. — Владимир Ильич дотронулся до плеча собеседника. — Весь вопрос в том — какая философия. Погодите, мы к вам… Надюша, тебя еще не познакомили? Это — товарищ Панин. Тебе, Надюша, хочется побывать у них в Теси? Там — целая колония наших товарищей. Съездим вместе? Приедем, — обнадежил Николая Николаевича. — Как-нибудь вырвем у полиции разрешение и закатимся к вам дня на три. Только уж по весне. И на философские темы побеседуем.

Как и полагалось в сочельник, стол был накрыт без вина. Чай из громадного самовара, принесенного снизу от Брагиных, разливала Зина.

Но не успела она налить всем по чашке, как в прихожей стукнула дверь и по всему полу растеклась струя морозного воздуха.

— Наверняка Сидорыч! Тонечка, разливай дальше, — попросила золовку и пошла встречать гостя.

Она не ошиблась — приехал Шаповалов.

Еще с порога он увидел все застолье. В горнице, против открытой двери, лицом к нему сидел рыжеватый человек с громадным лбом. Его нельзя было не узнать по описанию друзей, по карточке, которую видал у Кржижановских, когда те жили в Теси.

«Вот так встреча! Вот так праздник!» — От радости Шаповалов позабыл закрыть за собой дверь.

Зина на ходу кричала ему:

— Да закрывайте же, Сидорыч! Экий вы увалень! Дверей затворить не можете. Батюшки, холоду-то напустил полный дом! Здравствуйте! И снимайте скорее ваш полушубок.

А Шаповалов, не двигаясь с места, смотрел на человека, о котором так много слышал и которого друзья считали самым крупным деятелем революционного движения в России. И вот этот человек, смолоду ласково прозванный «Стариком», пьет чай в гостях у общих друзей! Праздники обещают быть необыкновенными!

— Право, медведь! — продолжала Зина. — Теперь уж я сама закрою дверь. А вы, Сидорыч… Наконец-то разделись! Мигом за стол. Только захватите из кухни табуретку.

«Мигом» Шаповалов не мог, — после сырого и холодного каземата Петропавловской крепости, где одно время сидела и Зина Невзорова по обвинению в связях с Лахтинской типографией, у него все еще болели ноги, и он передвигал их по-стариковски.

Гости сдвинули стулья, освобождая место у стола. Поклонившись всем, Александр Сидорович сел. И пока ужинали, с особым вниманием прислушивался к словам Ульянова.

Выйдя из-за стола, разделились на кружки. В одном углу женщины подсели к Ольге Борисовне и шептались о чем-то своем. В другом Владимир Ильич расспрашивал Шаповалова о питерской подпольной типографии на Лахте.

И как было не вспомнить о ней? Ведь там три года назад напечатали его, Ульянова, брошюру «Объяснение закона о штрафах». Рукопись отнес туда Запорожец. Милый Петр Кузьмич делал все, что мог! До самого ареста. Для отвода жандармских глаз на титульном листе поставил: «Херсон. Типография К.Н.Субботина». А на обороте: «Дозволено цензурою. Херсон, 14 ноября 1895 года». Благодаря этой маленькой хитрости брошюра некоторое время продавалась в книжных магазинах Петербурга и Москвы. Не сохранилась ли она у кого-нибудь? Шаповалов пожал плечами.

Но сейчас Владимир Ильич интересовался уже не столько своей давней брошюрой, сколько особенностями печатного станка, смастеренного одним из народовольцев, и более всего шрифтами для листовок, газет и книг.

Рассказывая о мельчайших конспиративных деталях незаурядной печатни, всполошившей всю охранку и всю жандармерию, Александр Сидорович чувствовал себя во власти обаяния своего дотошного собеседника с его проницательно-живыми карими глазами на скуластом лице, с его теплой улыбкой и одобрительными кивками: «Все выкладывайте, батенька мой, все». И было приятно сознавать, что среди рабочих социал-демократов есть такие неугомонные интеллигенты-революционеры!

Шаповалов рассказал и о стачке ткачей, и о разбрасывании листовок, и о первых встречах с марксистами, и о допросах, и об одиночном каземате Петропавловской крепости. Вспомнил жуткую ночь с тревожным шумом и беготней по коридорам тюремщиков и жандармов, когда Мария Ветрова сожгла себя в камере, облившись керосином из лампы…

Лепешинский, примостившись к углу стола, набрасывал карикатуры. После утраты рукописей во время катастрофы на «Модесте», он, охладев к литературным занятиям, увлекся рисованием. И сюда приехал с тетрадью. Ульянова нарисовал с громадным, как половинка глобуса, лбом, Шаповалова изобразил медведем, только что поднятым из берлоги.

В прихожей, куда курильщики вышли с папиросами, Курнатовский, стоя перед Паниным и Энгбергом, декламировал, как все глухие, во весь голос, сначала по-немецки, потом по-русски, строфу за строфой:

Когда тебя женщина бросит,Проворней влюбляйся опять:Но лучше по белому светуС котомкой отправься гулять.Ты синее озеро встретишь…Над озером липы растут;Свое небольшое страданье —Все можешь ты выплакать тут.

— Виктор Константинович! — окликнула хозяйка. — Что вы вспомнили такое плаксивое стихотворение?

— Не мешайте ему, Зинаида Павловна, — попросил Владимир Ильич. — Это же — Гейне. И середина стихотворения довольно мажорная.

Курнатовский продолжал:

На горы крутые взбираясь,Заохаешь ты, как старик,Но если достигнешь вершины —Орлиный услышишь ты крик.И сам ты в орла превратишься,Почуешь, что силен ты стал…

— Вот видите! — подчеркнул Владимир Ильич. — А орлы, как известно, не плачут.

— Орлы летают высоко, — добавил Шаповалов.

Виктор Константинович, положив одну руку на плечо Панина, а другой обняв Энгберга, закончил с холостяцкой подчеркнутостью: