Новые арабские ночи - Роберт Стивенсон

На следующий день, в обычный час прогулки она вышла одна, и как только зашла за холм, скрывший ее от вида павильона, быстро приблизилась к месту, откуда я вышел накануне, и стала осторожно звать меня по имени. Я с удивлением заметил, что она бледна, как смерть, и, по-видимому, охвачена сильнейшим волнением.

— Мистер Кассилис! Мистер Кассилис! — стала она все громче и громче звать.

Я выскочил из своей засады и быстро подбежал. Как только она меня увидела, лицо ее преобразилось.

— Ох! — воскликнула она, точно с груди ее скатилось тяжкое бремя. — Слава Богу, вы живы и невредимы.

И она еще прибавила:

— Я знала, что если вы не уехали, то будете здесь!

Не странно ли это? На второй день знакомства у нас были одинаковые предчувствия, я надеялся, что она снова придет на место нашей первой встречи и будет искать меня, она же была уверена, что меня найдет. Так, очевидно, мудро и приятно природа подготовляла наши сердца к нашей близости на всю жизнь.

— Не оставайтесь больше здесь! — сказала она задушевным, нежным голосом. — Обещайте мне, что не будете больше спать в Граденском лесу. Вы не знаете, сколько я перестрадала: я всю ночь не могла закрыть глаз, думая об опасностях, которые вам угрожают.

— О каких опасностях? — повторил я. — От кого? От Норсмаура?

— Нет! Неужто вы думаете, что я могла ему сказать о вас после того, что вы вчера мне сообщили?

— Не от Норсмаура? — повторил я. — Так от кого же? Почему? Не могу себе представить.

— Не расспрашивайте меня, — возразила она. — Я не имею права говорить вам все, что я знаю. Но, поверьте мне, вам надо уехать отсюда. И, поверьте, надо уехать скорее, тотчас, если хотите сохранить свою жизнь.

Воззвание к тревоге и благоразумию всегда имеют плохой успех, если они обращаются к молодым людям, воодушевленным жаждой подвигов. Поэтому спасительные советы юной леди возымели как раз обратное действие: я дал себе честное слово не уезжать, а ее забота обо мне, о моем спасении лишь укрепила меня в этом решении.

— Не считайте меня, сударыня, нескромным и не думайте, что я хочу выпытать от вас что-либо, — возразил я, — но я не могу отделаться от мысли, что если пребывание в Градене грозит мне опасностью, то и для вас оно рискованно.

Она ответила лишь взглядом упрека.

— Для вас и для вашего отца! — закончил я, но едва я произнес последнее слово, из ее груди вылетел судорожный крик:

— Отец! Как вы узнали про моего отца?

— Я видел вас обоих вместе, когда вы высаживались из лодки и шли к павильону, — был мой ответ, и этот ответ показался и ей, и мне вполне удовлетворительным, так как он выражал сущую правду. — Но,— продолжал я, — вы не должны меня опасаться. Я вижу, что у вас есть причина хранить какой-то секрет, но, поверьте, открыться мне так же безопасно, как если бы похоронить вашу тайну в Граденской топи. Я почти ни с кем не разговаривал в течение многих лет, и единственный мой товарищ — это мой конь. Вы видите, что можете рассчитывать на мое молчание. Откройте же мне правду, моя дорогая юная леди, — вы сами в опасности?

— Мистер Норсмаур сказал, что вы благородный человек, — произнесла она в ответ, — и этому я вполне верю, видя вас, я могу вам довериться. Вы не ошиблись, мы находимся в большой, в ужасной опасности, а вы, оставаясь здесь, также подвергаетесь этой опасности.

— А, — воскликнул я, — вы слышали обо мне от Норсмаура? И он считает меня порядочным человеком?

— Я его спрашивала о вас вчера вечером, — был ее ответ. — Я сказала, — тут она немного поколебалась, — я сказала ему, что встречала вас несколько лет тому назад, и мы как-то говорили о нем, то есть о Норсмауре. Это была неправда, но без этой маленькой лжи я не могла заговорить о вас, не подавая повода к подозрениям, не предавая вас, вы же вчера поставили меня в очень затруднительное положение, и я должна была выяснить, кто вы такой. Он очень хвалил вас.

— Позвольте мне задать один вопрос, — спросил я. — Опасность для вас исходит от Норсмаура?

— От Норсмаура? — воскликнула она. — О, напротив, он сам из-за нас подвергается той же опасности.

— И вы предлагаете мне бежать отсюда! — сказал я тоном упрека. — Невысокого же вы обо мне мнения!

— Но с какой стати вам оставаться? — возразила она. — Ведь вы нам не друг.

Не знаю, как это случилось, — прежде это бывало со мной только в детстве, — но я так был огорчен этим последним возражением, что почувствовал что-то вроде боли в глазах, и из них полились тихие слезы, я же продолжал смотреть ей прямо в лицо.

— О, нет, нет, — воскликнула она изменившимся голосом. — Не принимайте так моих слов, я не хотела вас огорчить, обидеть…

— Я сам вас обидел, простите! — и протянул руку с мольбой в глазах, которая, вероятно, ее тронула, потому что она тотчас же с горячностью протянула свою.

Я удержал ее руку в моей и посмотрел ей в глаза. Это длилось лишь мгновение. Она выдернула свою руку и, забыв, что собиралась убедить меня спастись из Градена, убежала и, не обернувшись, скрылась из виду. И тогда я почувствовал, что люблю ее, и у меня мелькнула радостная мысль, что она, она сама неравнодушна ко мне!

Правда, она потом это отрицала, но с улыбкой и без серьезных возражений. Что же касается меня, то я убежден, что мы не пожали бы друг другу так горячо руки, если бы ее сердце не расположилось ко мне сразу. Впрочем, во всем этом вопросе нет больших противоречий, так как, по собственному ее признанию, она уже на следующий день знала, что меня любит.

Однако этот следующий день казался скорее деловым. Она снова вышла одна на прогулку, так же, как и накануне звала она меня сойти с холма и снова пробовала убедить меня уехать из Градена и, когда встретила мой решительный отказ, стала расспрашивать меня о подробностях моего приезда. Я ей рассказал, какой ряд случайностей сделал меня быть свидетелем высадки ее и Норсмаура и что решил остаться, отчасти вследствие интереса, который возбудил во мне таинственный приезд Норсмаура и его гостей, отчасти вследствие покушения Норсмаура на мою жизнь. Что касается первой причины, я, кажется, был не вполне точен в своих показаниях, и она легко могла подумать, — да так и решила, — что интерес заключался в ней самой с той самой минуты, когда я увидел ее на дюне.

Я никогда не имел решимости разубедить в этом мою дорогую подругу жизни. Теперь, когда душа ее уже около Бога и ей все известно, она знает всю честность моих намерений и отношения к ней и простит мне эту маленькую, не полную откровенность во время ее жизни, себе же этим признанием я облегчил душу.

Затем разговор перешел на многие другие предметы, я рассказал ей про свою отшельническую и бродячую жизнь. Она внимательно слушала, но сама очень мало говорила. Странно, мы говорили вполне свободно на самые разнообразные темы, которые сами по себе были совсем незначительны, и вместе с тем мы оба были взволнованы. Слишком скоро настало время расставаться, и мы расстались, точно по молчаливому соглашению, без пожатия рук, оба чувствовали, что для нас это пожатие — не пустая церемония.