Сфинкс - Юзеф Крашевский

Почтовый штемпель свидетельствовал, что он действительно писал оттуда. Не спрашивал о детях, но наоборот, казалось, прекрасно знал, что с ними; в некоторых случаях даже советовал бабушке, что делать, словно знал в деталях положение ее и дочерей. Хотя средств было достаточно, но вдова воспитывала детей скромно, в обстановке, к которой привыкли, и сберегая деньги, так как не ожидала, кем зять вернется и хотела кое-что отложить для внучек, постоянно опасаясь, что получение писем и денег прекратится. Между тем старушка была все ближе к могиле и в прошлом году тяжело захворала, просиживая у кровати опасно больной внучки. В эту роковую минуту явился доктор Фантазус, как снег на голову, смягчая их страдания истинно сыновними заботами для старушки, материнскими для дочери, но, несмотря на все старания, не смог вырвать их из когтей смерти. Обе умерли, а он остался с Ягусей и теперь живет в Вильно. Люди, знавшие его раньше, и теперь утверждают, что он еще очевиднее стал помешанным.

Его рассказы и провозглашаемые им истины столь странны, что не могли бы выйти из уст нормального человека. Если бы он действительно так думал, то опасался бы сказать. Доктор Фантазус теперь имеет смелость утверждать, что он жил постоянно от сотворения мира; что он побывал во всех странах мира, а раньше на планетах, которые кружатся вокруг солнца по большим орбитам, чем Земля. Говорит, что вскоре он уйдет с земли и начнет жить на небесных телах ближе к Солнцу, вплоть до Меркурия; наконец, он якобы войдет в само солнце и будет там находиться остальную часть вечности.

Он рассказывает все в таком роде бредни.

Некоторые смеются ему в лицо, другие, опасаясь, насмехаются над ним в его отсутствие, но слушают с раскрытым ртом при встречах. Степенный, серьезный, в ежедневных делах он разбирается прекрасно, очень смышлен и великолепно знает людей. Посмотрит и знает уже, какой ты человек. Иногда это кажется чудесным, так он читает в сердце, так угадывает все твои мысли, пружины твоих поступков и все твое прошлое. На вопросы, как это происходит, отвечает по-своему:

— Я был в нем или я был им (не знаю как).

Одни смеются над этим и иронизируют, хотя он часто их неверие сумеет пристыдить; другие считают его чем-то в роде вдохновенного пророка и слепо ему верят. Верно лишь то, что когда он тебе раскрывает либо прошлое, либо будущее, то никогда еще не ошибся. Очевидно, он обладает одним чувством больше, чем мы, особой нервной организацией, которая дает ему возможность воплощаться в каждого из нас, во всех; впрочем — не знаю.

— Ты изображаешь его странным и страшным! — воскликнул Ян. — Ягуся его дочь! Ягуся!!!

— Это, как мне кажется, вовсе не мешает тебе любить Ягусю. Она, как видишь, всегда помнила о тебе. Как знать, быть может, ты был бы с нею счастлив? Забудь об этой негодной кокетке, забудь; Ягуся, это счастливые годы юности…

Тит произносил эти слова, как раз когда их обогнал темный экипаж. Из него выглянуло лицо каштелянши и знакомый взгляд пронзил Яна. Он пошатнулся и закрыл рукой глаза.

— Что с тобой? — спросил Мамонич.

— Это она!

Но лошади уже умчались.

— Пойдем к доктору, — сказал Тит: эта женщина — убийца.

— Пойдем, — повторил Ян, — тем лучше! Мне надо развлечься, — добавил он с натянутой улыбкой, — веди меня куда хочешь, веди.

Они быстро направились на Заречье, где доктор Фантазус поселился в большом каменном доме.

Сад доходил до реки, и плакучие вербы своими склонившимися ветвями купались в воде. Густые деревья окружали и закрывали здание, которое впоследствии, вероятно после основательной расчистки зарослей, так изменилось, что теперь бы вы там не нашли ничего похожего. Небольшой второй этаж на высоком первом, с несколькими окнами, был покрыт довольно плоской крышей. Во двор, чистый и посыпанный песком, вели ворота странного стиля; их яркие китайские украшения, звоночки и головы драконов обращали на себя внимание многих прохожих. На крыльце лежал старый каменный сфинкс из черного базальта, болезненно напомнивший Яну пророческие слова Батрани о символе женщины.

В пустой прихожей висела греческая лампа на бронзовых цепочках, изображающая орла, уносившего Ганимеда.

Лестница, украшенная экзотическими цветами, вела наверх.

— Там принимает доктор, внизу живет он и дочь со стороны сада, пойдем наверх.

Они поднялись благоухающей дорогой, ступая по цветным настилкам, сплетенным из неизвестного растения в желтые и красные полосы.

В передней им открыл двери слуга негр в белом тюрбане, в широких красных шароварах, в красном с золотым шитьем кафтане и дорогом черном поясе, за которым блестела рукоятка кинжала. Мальчик с темным цветом лица и черными глазами, явно восточного происхождения, выглянул из-за китайских ширм и спрятался. В дверях их встретил доктор, одетый теперь по-восточному, только на голове была дорогая шапочка вместо тюрбана.

Комната, куда они вошли, имела странный вид. В ней среди нагроможденных всякого рода диковинок и мебели, привезенной со всех концов света, сидела девушка в белом платье, Ягуся, казавшаяся цветком родного луга, вставленным в изысканную вазу. Улыбка девушки напомнила Яну милое прошлое; но почти у порога доктор схватил его за руку, стал крепко пожимать и сказал:

— Привет, привет тебе, дорогой маэстро! Моя Ягна всю дорогу говорила только о тебе, хотя я в этом не нуждался, чтобы знать тебя, как следует! О! Мы знакомы! Знакомы! Но какого лешего было попасть в силки каштелянши?

Ян побледнел, но заставил себя улыбнуться.

— Эта болезнь у тебя пройдет. Садитесь же, старые знакомые (указал он на Ягусю), и беседуйте без стеснения. Я хотя невольно все слушаю, но в случае необходимости ничего не слышу.

С этими словами он повернулся к Мамоничу и поцеловал его в лоб.

— Ну, что, мой Бенвенуто (только на этот раз называю тебя так, потому что ты явился вовремя, в другой раз будешь для меня вновь Праксителем); как там поживает твой Геркулес?

Между тем как идет разговор между Мамоничем и доктором, глаза которого кажутся одновременно везде, так скоро они перебегают с места на место, Ян, улыбаясь Ягусе, с любопытством рассматривает комнату.

Она была небольших размеров, с окнами в сад; обставлена была как бы нарочно для того, чтобы возбудить удивление и любопытство. Мебель была покрыта нездешними и необычными у нас тканями, с изображенными на золотом фоне громадными птицами, цветами и пагодами. Со стола свешивалась старая скатерть с генеалогическим деревом какого-то древнего германского баронского дома и развесистыми гербами. На стенах были ловко размещены китайские картинки, прекрасные английские гравюры, прелестные голландские картины масляными красками небольших размеров, одежды и вооружение индийцев и островитян южного океана, татарское оружие, музыкальные инструменты различных народов. Меховые платья самоедов и остяков, рубашки из рыбьего пузыря и кольчуги, восточные кафтаны и платья мандаринов, висящие вместе, казалось, удивлялись своему соседству. На высокой колонне в прелестном старинном железном шлеме, осыпанном золотыми звездочками, с крыльями бабочек помещалась голова индейца вся в странных рисунках, засушенная вместе с кожей неизвестным нам способом. В другом углу была помещена мумия в корпии, опиравшаяся на сосуды с ибисом и бальзамированной собакой. Прелестная старинная греческая статуя Минервы из бронзы стояла в одиночестве посередине на консоли. У ног ее лежало несколько китайских книжек и бумажные свитки, которые китайцы жгут в виде жертвоприношения своим божествам. Но кто сможет описать это странное разнообразие, это собрание редкостей, пустых, красивых и отвратительных.

На камине величественно восседал индусский божок с нагим животом и глупо раскрытым ртом; сидел на поджатых ногах настоящий символ учения Брамы, учения, называющего одурение покоя единением с Великим Духом. Около этого уродца плясали пастушки из севрского фарфора и старого саксонского фаянса, блестели раковины громадных улиток, странной формы окаменелости, раковинки, нанизанные на шнурок, употребляемые где-то неграми вместо денег, куски сталактитов и шишки Ливанских кедров.

Ни пересчитать, ни пересмотреть!

Висевшее над камином зеркало было вогнутое и в нем отражалась в уменьшенном виде вся комната и прелестный вид из окон. Перья африканских и американских птиц, уложенные в громадные веера, сшитые в красивые пестрые накидки, украшали стену над диваном. Тут же рядом на перекладине сидел белоснежный попугай с искривленным красным носом, потирая клюв о блестящие когти и изредка потряхивая крыльями.

— Это музей, а не комната, — сказал Ян, садясь около Ягуси.

— А! И мне сначала казалось это странным и смешным, но теперь я привыкла ко всему. Отец мой любит эти коллекции; они наводят его на воспоминания о путешествиях по свету. Например, эта шкура льва под столом, этот тигр на стене, на котором блестят индейские ножи, это его охотничьи трофеи. Где он только не был! И чего не видел!