Разорванный круг - Том Эгеланн

— Уж не Бог ли?

Он фыркает:

— Совсем не Бог.

Я говорю:

— Если никто не знает, что в золотом ларце или что написано в спрятанном там манускрипте, то почему же все так отчаянно ищут его?

Петер поднимает глаза к небу. Воздух прозрачен. Звезды среди листьев кажутся молоком. Меня захватывает мысль, что огоньки, которые мы видим на небе, — это прошлое. Самые дальние из звезд на небе перестали светить задолго до того, как появилась Земля.

Мы делаем не спеша еще несколько шагов. Петер садится на камень.

— Если будет позволено, — произносит он, — то я сделаю предположение, что речь идет о библейских текстах.

Я сажусь рядом с ним. Камень холодный, это чувствуется даже через брюки.

— Ты хочешь сказать — оригиналы библейских текстов?

— Например. Или совершенно неизвестные и тем не менее принципиально значимые тексты. Или оригиналы известных текстов, которые доказывают, каким образом впоследствии изменили содержание.

— Библии?

Он наклоняет голову:

— Да. Тебя это удивляет?

— В общем, да. Разве кто-нибудь мог поднять руку на Библию?

— Конечно.

Петер достает сигару и закуривает ее. Пламя зажигалки кажется в темноте морем света. Возникает ощущение, что вокруг множество насекомых, которых мы не видим. Запах табака вытесняет ароматы цветов и трав.

— Библия не была написана за один прием, — говорит он. — Библия была плодом коллективного творчества, понимания и интерпретации. Кто-то начал. Кто-то завершил. В середине историю приукрашивали. — Он делает глубокий вдох, потом выпускает дым через нос. — Для того чтобы понять Новый Завет, мы должны понять историю. Ты не можешь читать Библию в отрыве от исторической действительности, в которой жили пророки и евангелисты.

Я хмыкаю. Делаю еще глоток коньяка. Кто-то зажигает в библиотеке свет. Стеклянные купола крыши дерзко сверкают синим светом неоновых ламп. Как будто трубки ламп заснули глубоким сном и не желают пробуждаться.

— Я не вижу связи между библейской историей и иоаннитами, — признаюсь я.

— Связь появилась гораздо позднее. Они стали охранять те знания, которые скрывал ларец. И скрывает. Иоанниты перевели свою резиденцию в замок крестоносцев в Акре, когда Иерусалим пал в тысяча сто восемьдесят седьмом году. Здесь они находились более ста лет. — Он медлит. — Мало кому известно, что орден иоаннитов разделился на две части в тот период, когда их резиденция была в Акре.

— На две?

Я чувствую, что это важная информация, но не понимаю почему. В темноте глаза Петера горят.

— Это может показаться несущественным. Лишь немногие историки и специалисты по истории религии знают, что орден разделился. И почти никому не ясно почему. Известная историкам часть перебралась затем на Кипр и Родос, а позже в Мессину и на Мальту в тысяча пятьсот тридцатом году.

— А вторая?

— Исчезла! Вернее сказать, ушла в подполье.

— Почему?

— Я не знаю.

— Но?..

— Давай рассуждать. Что, если скрывшаяся часть сохраняет какую-то тайну? И ее единственная функция — уберечь это знание? Возможно, по-прежнему существует Великий Магистр.

— Ты хочешь сказать, что у иоаннитов до сих пор есть Великий Магистр?

— Да, Великий Магистр, о котором не знают даже рядовые члены ордена. Тайный Великий Магистр.

— А зачем он, если он — тайный?

— Возможно, что это именно он сохраняет знания о прошлом. И что это именно он ищет Евангелие.

— Ты считаешь?

— Я догадываюсь.

— Ты что-то знаешь.

Петер закатывает глаза:

— Я? Что я знаю? Что, скажи на милость, иоаннитам делать в Норвегии? Далекой, холодной Норвегии? Почему им в голову пришло спрятать что бы то ни было в октагоне на краю света?

Я не отвечаю. Я не замечаю и того, что ему известно о существовании октагона. Я ему ничего про октагон не рассказывал. Судя по всему, он очень хорошо осведомлен.

— Возможно, — предполагаю я, — речь идет о подсказке?

— О чем?

— Насчет клада?

— Клада? — Петер не может понять. — Какого клада?

— Н-ну… Спрятанного и потом потерянного клада с сокровищами династии Меровингов?

Он громко смеется:

— Так ты принадлежишь к числу любителей историй про разбойников? Ты веришь, что когда-то были люди, которые так хорошо умели прятать свои сокровища, что те до сих пор не найдены?

— Я ни во что не верю, собственно говоря. Я размышляю. Так же, как и ты.

— Я скажу так: легенды о кладах принадлежат к числу наиболее устойчивых, наравне с историческими сказками о заговорах масонов и евреев.

— Но, быть может, что-то в них есть?

— Проблема состоит в том, что всегда найдется невероятно богатый человек, которому приходит в голову невероятно глупая мысль закопать или спрятать свое имущество, вместо того чтобы поместить его в надежное место. — Он хохочет. — Не забудь, что богатые люди становятся богатыми именно потому, что любят деньги больше всего на свете! Ни один из них не выбросит имущество так, чтобы никто из ближних не знал об этом.

— И если кто-то мог бы во всем этом разобраться, то, скорее всего, это вы, — говорю я.

Он что-то бормочет себе под нос, и я воспринимаю это как подтверждение.

Я нервно кашляю:

— Петер, какой ты веры — христианской или иудейской?

Он выдыхает воздух с громким неприятным звуком.

— Какой я веры, — тихо отвечает он, — не играет никакой роли. Я занимаюсь только наукой.

Позже, когда мы, допив коньяк из фляжки, отправляемся в институт, Петер чуть не падает, споткнувшись о корень. Лишь моя молниеносная реакция мешает ему покатиться с крутого склона. Он бормочет слова благодарности, обращенные то ли ко мне, то ли к Богу, любовь к которому вспыхивает в сердце Петера именно в эту секунду.

В зале регистрации мы желаем друг другу спокойной ночи.

Я пьян, голова кружится, подкатывает тошнота. Прежде чем забраться в постель и вихрем ворваться в царство снов, я встаю на колени (очень напоминая монаха) перед белоснежным унитазом. Меня рвет.

Завтрак я съедаю так поздно, что его совершенно спокойно можно назвать ланчем. Он состоит из тостов, недожаренной яичницы, йогурта с черносливом и свежевыжатого апельсинового сока. Потом иду в библиотеку. В старомодной алфавитной картотеке я нахожу слово «Вэрне», оттуда отсылку на «Ваерне», на карточке, расположенной на несколько сантиметров ближе к началу. Там я обнаруживаю указание на четыре книги и собрание манускриптов. Я три четверти часа трачу на то, чтобы разыскать манускрипты на высоте двух метров над полом в подвальном хранилище библиотеки. Библиотекарь, производящий впечатление выпускника школы унтер-офицеров в Уругвае, который, судя по его действиям, спит и видит, как бы применить на практике сведения из факультативного предмета «Пытки V–IX», вынимает манускрипты из коробки и кладет на стол, покрытый фетром. И я тут же обнаруживаю, что никакой пользы из всего этого мне извлечь не удастся: рукописи написаны на иврите.

Весь следующий час я перелистываю британский труд о рыцарских орденах, в котором иоаннитам посвящено более двухсот страниц, а тамплиерам — в три раза больше. Я нахожу американскую докторскую диссертацию 1921 года, которая рассматривает стиль евангелиста Луки. Исследователь считает, что врач Лука (который явно был спутником апостола Павла) использует те же литературные приемы, что и современные прозаики-романисты. Именно это было по вкусу его образованным, философствующим греко-римским читателям. В своем Евангелии и в Деяниях апостолов он дает портрет Иисуса как ветхозаветного величественного пророка. Вдохновленный греческими поэтами, Лука рисует Иисуса как героя-полубога.

Я нахожу сочинение шестидесятилетней давности, в котором рассматривается отношение Луки и Иоанна к разрыву между иудаизмом и нарождающимся христианством. Я узнаю, что Лука создает понятие «христианин», описывая распространение новой религии в Римской империи. Я с изумлением читаю, что сам Лука был язычником, что его читатели прежде всего были людьми, которые стремились быть одновременно христианами и счастливыми гражданами Римской империи. Совсем не такой прагматик Иоанн. Более других евангелистов он увлечен духом, божеством, небесной мистикой. Ученый по имени Й.-К. Шульц, родившийся, как указано на титульном листе, в 1916 году, подчеркивает, что Иоанн вкладывает в уста Иисуса длинные монологи, в которых тот сам называет себя божеством. Иоанн показывает, как иудеев-христиан изгоняют из синагоги, а затем из иудаизма. Но это более чем теологический спор, утверждает автор. Борьба иудеев и христиан — это борьба за политическую и экономическую власть. Короче говоря, за господство.

Долгие часы я провожу, вникая в чужие мысли и толкования. Я ищу что-то такое, что продвинет меня вперед, даст мне опору. Но я не знаю, что ищу, и поэтому ничего не нахожу.