HHhH - Лоран Бине

Процесс Буске был бы французским эквивалентом процесса Эйхмана в Иерусалиме[302].

Ну ладно, давайте о другом! Мне тут попались воспоминания Гельмута Кнохена[303], которого Гейдрих, будучи в Париже, назначил главой немецкой французской полиции. Та к вот, Кнохен утверждает, что Гейдрих тогда поведал ему при встрече кое-что, о чем он еще никогда никому не рассказывал. Это свидетельство относится к 2000 году – 58 лет спустя!

Гейдрих якобы сказал: «Война не может быть выиграна, нам следует найти возможность политического компромисса и зафиксировать его в мирном договоре, но, боюсь, Гитлер не сможет этого признать. Надо подумать».

Получается, что Гейдрих поделился с Кнохеном соображениями насчет компромисса в мае сорок второго, иными словами, еще до Сталинграда, в то самое время, когда рейх казался могучим как никогда!

Кнохен видит в этом доказательство выдающейся прозорливости Гейдриха и, как многие другие, считает, что рейхспротектор Богемии и Моравии намного умнее всех остальных высокопоставленных нацистов. Но он утверждает еще и другое: Гейдрих якобы вынашивал возможность свергнуть Гитлера – и исходя из этого предлагает нам такую оригинальную гипотезу: убийство Гейдриха было для Черчилля абсолютным приоритетом, потому что английский премьер жаждал полной победы над Гитлером и не мог допустить, чтобы его этой победы лишили. Короче, англичане поддерживали чехов по единственной причине: они опасались, что такой умный и дальновидный нацист, как Гейдрих, сможет скинуть фюрера и спасти фашистский режим благодаря построенному на компромиссе миру.

Подозреваю, что Кнохену было попросту выгодно распространять версию о своей причастности к заговору против Гитлера, ведь таким образом минимизировалась его реальная роль в полицейском аппарате Третьего рейха. Тем не менее вполне вероятно, что шестьдесят лет спустя он и сам верил в свои россказни. Мне-то кажется, что это именно россказни, но все-таки я о них сообщаю.

Видел на одном интернет-форуме высказывание читателя, убежденного в том, что образ Макса Ауэ[304] «правдив, ибо Макс является зеркалом своей эпохи». Чего нет, того нет! Он кажется правдивым (некоторым читателям – тем, кого легко одурачить), ибо он – зеркало нашей эпохи, эпохи, как бы сказать покороче, постмодернистского нигилизма. Нигде в романе не написано, что этот персонаж верит в идеалы нацизма. Наоборот, Ауэ явно соблюдает по отношению к доктрине национал-социализма дистанцию, а то и критикует ее, и, учитывая это, вряд ли можно сказать, что в данном образе отражен безумный фанатизм, который царил в ту эпоху. С другой стороны, эта демонстрируемая им дистанция, эта явная пресыщенность всем и безразличие ко всему, эти постоянные приступы диареи и тошноты, не говоря уж о прочих недомоганиях, эта склонность к философическим рассуждениям, эта взятая им на себя ответственность за аморальные действия Третьего рейха, этот угрюмый садизм, эта терзающая его кошмарная сексуальная неудовлетворенность извращенца… да конечно же! Как же я раньше не догадался? Вот теперь понятно: «Благоволительницы» – это же «Уэльбек у нацистов», все очень просто.

Кажется, я начинаю понимать: то, что я пишу – инфра-роман.

Я чувствую: это вот-вот случится. «Мерседес» уже в пути. Он приближается. Воздух Праги насыщен чем-то, что пронизывает меня до костей. Каждый поворот дороги – будто судьба человека, вот одна, другая, еще одна, еще… Я вижу голубей, слетающих с бронзовой головы Яна Гуса, а на заднем плане – самая прекрасная декорация в мире: собор Тынской Богоматери, храм Девы Марии перед Тыном с двумя черными шпилями – тот самый, при виде которого всякий раз, как окажусь рядом, мне хочется упасть на колени от восхищения его величественным и зловещим серым фасадом. Сердце Праги бьется в моей груди. Я слышу позвякивание трамваев. Я вижу людей в серо-зеленых мундирах, печатающих шаг по гулким мостовым. Я почти что там. Мне надо ехать туда. Мне надо вернуться в Прагу. Я должен быть там, когда это произойдет.

Я должен описывать это, будучи там.

Я слышу рокот мотора черного «мерседеса», продвигающегося вперед по вьющейся змеей дороге. Я слышу дыхание Габчика, он ждет на тротуаре, его непромокаемый плащ туго перепоясан, я вижу Кубиша на той стороне и Вальчика на вершине холма. Я ощущаю гладкую поверхность зеркальца в кармане куртки Вальчика. Нет еще, пока нет, už nie, noch nicht.

Не сейчас.

Я чувствую, как хлещет ветер по лицам двух сидящих в открытой машине немцев. Шофер едет так быстро – я это знаю, я тысячу раз читал о том, как быстро он ездил, тут мне беспокоиться не о чем. «Мерседес» мчится во весь дух, и в ощущении этой скорости – самая ценная способность моего воображения, та, которой я больше всего горжусь, – способность безмолвно лететь вслед за персонажами. Ветер хлещет по лицам, мотор ревет, пассажир только и знает, что торопит своего великана-водителя: shneller! shneller! Быстрее то есть, быстрее – но пассажиру неизвестно, что время уже начало замедляться. Вскоре гонка замрет на повороте. И Земля перестанет вращаться в тот же миг, как остановится «мерседес».

Но не сейчас. Я прекрасно знаю, что еще слишком рано. Еще не все сделано, не все сказано. Наверное, мне хотелось бы оттянуть это мгновение, отодвинуть его на целую вечность, хоть я и жду его, и стремлюсь к нему всем своим существом.

Словак, моравец и богемский чех тоже ждут, и чего бы я только не отдал, чтобы почувствовать то же, что чувствуют они. Жаль, я для этого непригоден – чересчур испорчен литературой. «Но нечто есть опасное во мне»[305], – говорит Гамлет… вот! даже в такой момент мне на ум приходит не что-нибудь, а шекспировский текст! Пусть мне это простится. Пусть они мне это простят. Я делаю все это только ради них. Следовало заставить черный «мерседес» двинуться, а это было нелегко. Расставить все по местам, заняться приготовлениями, ладно, согласен, сплести паутину этого рискованного предприятия, построить виселицу для Сопротивления, окутать безобразный свиток смерти роскошным занавесом борьбы. Но ясно же: все это не самое главное. Надо было еще, отбросив всякую стыдливость, присоединиться к людям такого величия, что, глядя на землю сверху вниз, они бы меня и не заметили, как не замечают насекомых…

Надо было иногда плутовать, иногда отступаться от того, во что я верю, поскольку мои литературные верования – полная ерунда по сравнению с тем, что сейчас разыгрывается. С тем, что вот-вот, через несколько минут, разыграется. Здесь. Сейчас. На этом повороте. В Праге. В Голешовице. Здесь, где потом, много лет спустя, проложат новую дорогу, ибо города меняются, увы, быстрее, чем людская память.

Да, на самом деле все это значит мало, очень мало. Черный «мерседес» движется вперед по вьющейся, как змея, дороге, и отныне только это что-то значит. Я никогда не чувствовал себя ближе к моей истории.

Прага.

Я ощущаю, как металл трется о кожу. И тревогу, которая нарастает в трех парнях, и спокойствие, которое они демонстрируют. Нет, они не уверенные в себе мужчины, идущие на неминуемую смерть, ведь сколько бы они к смерти ни готовились, никогда не упускалась из виду возможность спастись, и это, на мой взгляд, делает нервное напряжение еще более невыносимым. Не представляю, какое внутреннее сопротивление им пришлось преодолевать, чтобы вот так владеть собой. Я быстро перебираю в уме все случаи из жизни, когда от меня требовалось исключительное хладнокровие. Просто анекдот! Всякий раз причины оказываются смехотворными: то ногу сломал, то приказали ночь простоять на посту, то кто-то на меня наорал – вот почти и все, что мне пришлось испытать за всю мою ничтожную жизнь. Ну и как бы я мог с таким багажом даже просто вообразить, что переживали тогда эти трое?

Но сейчас уже, наверное, не время разбираться со своим душевным состоянием. В том числе и мне: у меня тоже есть обязательства, которые следует выполнять. Я должен все время быть наготове, пока едет «мерседес». Этим майским утром я должен слушать и слышать все шорохи жизни. Ощущать едва подувший ветер Истории. Проверив весь список актеров, выходивших на сцену с незапамятных времен, с XII века, и до наших дней, до Наташи, оставить из него лишь пять имен: Гейдрих, Клейн, Вальчик, Кубиш и Габчик.

В воронке моей истории они, эти пятеро, начинают различать свет.

Днем 26 мая 1942 года, за несколько часов до начала церемонии открытия и первого концерта организованной им в Праге Недели музыки, на которой он собирается присутствовать и программу которой одарил одним из произведений своего отца, Гейдрих дает пресс-конференцию работающим в Протекторате журналистам. И говорит, обращаясь к ним: