Падай, ты убит! - Виктор Пронин

— Что-то она тебе сказанула, а, Вася?

— Я, говорит, уйду от своего Федулова, давай объединим наши усилия... Ты свободный человек, я свободный человек... И резинкой себя по животу — щелк! А оттуда дух... — Васька покрутил носом. — Меня выбрала! Решила, что я буду счастлив каждый день слышать ее щелчки по животу! Кошелка!

— Она шутила, — заметила Валя. — Она всем сообщает но секрету, что уходит от Федулова. Он тоже говорит, что от Наташеньки уйдет, что будет свободным... Это семейный юмор. Они просто обожают друг друга, собираются даже ребеночка завести.

— Что-то долго собираются, — проворчал Васька-стукач.

— Она ждала, пока диссертацию защитит, а он все хотел найти такую работу, чтобы в пятьдесят лет на пенсию выйти... Теперь она защитилась, ему до пенсии лет семь... И тогда заведут.

— А он возьмет и не заведется! — расхохотался Васька. — Ну ладно, черт с ними... У меня все готово. Можно сзывать народ?

— Сзывай! — Валя знала, что ему будет приятно оповестить всех о том, что обед готов.

Васька-стукач взял тряпку, смахнул все со стола, протер разделочную доску, схватив веник, быстро подмел пол, сгреб мусор на какую-то жестянку, вымыл руки, насухо вытер их полотенцем и, одернув рубаху, направился на террасу с радостной вестью.

Света нашла Анфертьева на крыльце и присела рядом. Он подвинулся, чтобы ей был удобнее, положил руку на плечо.

— Знаешь, — сказала она, — мне кажется... ты меня, конечно, извини... Мне кажется, что мы здесь лишние.

— Ошибаешься, — улыбнулся Анфертьев. — Здесь все лишние.

— Удерем? У меня такое ощущение, что все меня рассматривают.

— А кого им еще рассматривать!

— Они и не заметят, что мы ушли, а?

— Света, мне некуда удирать, я сказал дома, что приеду завтра. Илья опять же предупредил... Если уедем, это может показаться подозрительным.

— Но ты же не писал на Митю?

— На Митю? Нет.

— А на кого то писал?

— Не помню... Что-то было...

— Ты на человека написал анонимку?!

— Почему же на человека... Вовсе нет. Я не хотел бы уезжать еще и потому, что Ошеверов обещает нас немного позабавить...

— Но это не ты?

— Спокойно, Света. Спокойно. Не будем опережать события. Каждый раз, когда мы с тобой пытаемся опередить события, ничего не получается. Кроме конфуза.

— Что ты имеешь в виду?

— То самое, о чем ты сейчас подумала... У нас с тобой было не так уж много конфузов, чтобы теряться в догадках. — Анфертьев заглянул ей в глаза. — Я имею в виду тот случай, когда мы с тобой заперлись в...

— Мы же договорились об этом не вспоминать.

— Я и не вспоминаю. Просто этим живу.

— Да ну тебя! — Света поднялась и пошла в сад. Анфертьев остался сидеть на крыльце, подперев подбородок ладонями. В глазах его была печаль и безнадежность, но он всегда смотрел на Свету такими глазами.

Мы застали Анфертьева как раз в то время, когда он готовился взять Сейф, обдумывал детали, готовил пути отхода и колебался, сомневался, маялся. Он взял этот Сейф, но лучше бы этого не делал. Все у него получилось, все удалось, однако Света ушла, и сам он опустел, как может опустеть дом. Если в этом брошенном доме, в каком-то углу лежит куча денег, ведь это ничего не меняет, дом все равно останется пустым. Но это другая история.

Из авторских заметок, не вошедших в основной текст рукописи...

Ружье висит на самом видном месте, и все трогают его, берут в руки, примеряются, никто не знает еще, что кому-то придется стреляться. Но все оставляют на затворе, на стволе, смазанном заботливым Ошеверовым, отпечатки своих пальцев, словно бы заранее заботясь о том, чтобы усложнить будущее расследование.

Приблудшая собака. Она была такая большая, с такой громадной головой и такими печальными глазами, что ни Шихин, ни Валя не решились прогнать ее. Кончилось тем, что она сжевала лучшие, более того, единственные туфли Вали, очевидно, проникнувшись любовью к ней самой и к ее запахам. Но и тогда собаку не прогнали.

Кот Филимон с громадными, ясными, янтарно-желтыми глазами, смотревшими на мир устало и презрительно. Он из семьи Ассимакопулоса, московского фокусника и чародея. К Шихиным попал случайно — кто-то по пьянке подарил на новоселье. Кот много раз сбегал, храня верность Ассимакопулосам, бродил по Одинцову в поисках родни, но в конце концов бросил это занятие. Однако вкус к свободе в нем остался. Это его и погубило. Роскошное, величественное, белоснежное создание, созданное для того, чтобы потрясать публику необъяснимыми появлениями и исчезновениями, Филимон оказался неприспособленным к бродячей жизни и погиб от мелких неудобств, несмотря на отчаянные усилия Вали спасти его, залечить раны, нанесенные кривомордыми бандитскими котами. Филимон погиб от нравственных ран, не вынеся измены блудливой облезшей кошки, которая заполонила своим отвратительным потомством половину Одинцова.

Перед началом обеда необходимо рассказать еще об одной особенности шихинского сада. Некоторые гости, столкнувшись с нею впервые, вздрагивали, погружались в долгое и рассеянное молчание, но, осознав, что им ничто не угрожает, постепенно привыкали и успокаивались. Явление видели далеко не все, а видевшие не торопились рассказывать. Уединившись в саду, между дубом и рябиной, или где-нибудь среди старых яблонь, гость вдруг краешком глаза замечал в стороне еле уловимое движение. Поначалу он не придавал этому значения, убеждая себя в том, что ему показалось, что колыхнулась листва, дрогнула тень или неслышно пронеслась по ветвям белка. Всмотревшись, гость видел, что ствол яблони или то, что он принимал за ствол, прямо на глазах медленно и бесшумно плывет но саду. Обомлев от ужаса, где-то на высоте чуть меньше двух метров он сталкивался с улыбчивым взглядом неведомого существа. Взгляд был голубой, доброжелательно-затаенный, точь-в-точь как у врубелевского Пана. Только Врубель изобразил свое чудище бородатым, вросшим в землю, на фоне ветвей, сумрачного неба, полумесяца, наполненного необъяснимой языческой силой, а существо шихинского сада было гладко выбрито и как бы устремлено ввысь. Встретить его скорее всего можно было тоже в загустевающих синих сумерках, когда красноватый полумесяц поднимался над станцией Одинцово. Стоило столкнуться с ним взглядом, дать понять, что его увидели, существо тут же исчезало. Только легкое движение воздуха, шелест листьев и скользнувшая по земле лунная тень.

Объяснялось это явление, как и все на белом свете, очень просто — к Вале приехал отец, Кузьма Лаврентьевич, постоянно проживающий в Кировограде со своей женой Степановной, которую он чтил, как и всех предыдущих жен, умерших по разным причинам в ходе его длинной жизни. Это был высокий, худой и бессловесный старик. Он приехал к Шихиным месяц назад, помогал, мастерил, сколачивал разные деревянные вещи — любил Кузьма возиться с деревом, и за все это время если и сталкивался Шихин со стариком, то только случайно, поскольку найти его в саду было почти невозможно. В ответ на все вопросы Кузьма Лаврентьевич улыбался, и в улыбке его читалась признательность за то, что его увидели, о нем вспомнили, не пренебрегли и даже вот что-то говорят ему, интересуются. Похоже, все это так поражало старика, что смысл вопроса от него ускользал. Его глаза теплели, он благодарно кивал головой, и тогда отличить его от Пана уже не было никакой возможности.

Руки у Кузьмы Лаврентьевича обычно висели вдоль тела. Сухие и загорелые, они казались такими тонкими, что становилось страшно — не оборвутся ли сами по себе под тяжестью громадных ладоней. Ноги тоже были высохшие и заканчивались неестественно мощными, почти квадратными ступнями. На землю они становились плотно, зарываясь в грунт, так что их и увидеть-то было непросто среди опавшей листвы, травы, мелких обломившихся ветвей. Как-то Шихин, остановившись в саду, положил ладонь на яблоню и вдруг ощутил, что ветка теплая, живая. Присмотревшись, он увидел, что это рука Кузьмы Лаврентьевича. Вздрогнув от неожиданности, Шихин принялся шарить глазами по чешуйчатым старым ветвям, пока не наткнулся на смущенный взгляд старика.

— Это я, Митя, — сказал тот. — Это я тут стою...

— А чего стоять-то? Темнеет уже, зябко... Домой нора.

— Не... Тут хорошо... Яблони... Листья... Молчат... Касаются... Я постою, ладно?

— Конечно, — Шихин дернул плечом. — Отчего ж не постоять.

— Никто не торопит... Луна движется но небу... Когда я остановился здесь, она вон у той ветки была, а сейчас перебралась к березе... Чую на щеках ее свет и это... Не могу... Ты иди, Митя... Я скоро.

Была у Кузьмы клетчатая рубаха, мятая, со скрученными уголками воротника, но чистая, он сам через день стирал ее, вывешивал на веревке и сидел на крыльце, пока она сохла. Теплую от солнца и надевал, брал авоську, бидон и исчезал среди листвы. А потом вдруг возникал посредине кухни — в авоське хлеб, в бидоне молоко. Авоську вешал на гвоздик, вбитый в бревно, бидон с молоком ставил в тень, предоставляя Вале распоряжаться всем но своему усмотрению.