Логово белого червя - Брэм Стокер

Глава 4. Ее привычки: прогулка

Я уже говорила, что была очарована большинством черт ее характера.

Но были у нее и такие черты, которые вовсе не доставляли мне удовольствия.

Для женщины она была выше среднего роста. Пожалуй, мне пора ее описать. Она была очень стройной и поразительно грациозной, и в то же время движения ее были весьма вялыми и апатичными, хотя ничто в ее внешности не указывало на какую-либо физическую ущербность. Лицо очень яркое и примечательное, черты лица мелкие и чудесной формы, глаза большие, темные и блестящие, а волосы просто изумительные — я в жизни не видела волос столь густых и величественно длинных, когда она распускала их по плечам. Я часто взвешивала их в руках и смеялась, восхищаясь их весом. Волосы у нее были исключительно тонкие и мягкие, темно-каштановые с золотинкой. Я любила их распускать, когда она сидела в своей комнате, откинув голову на спинку кресла и разговаривая со мной нежным тихим голосом, а потом расчесывать и заплетать, затем снова распускать косы и играть ее волосами. Боже! Если бы я тогда знала все!

Я говорила, что некоторые ее черты мне не нравились. Да, ее уверенность покорила меня при первой же нашей встрече, но я обнаружила, что она умалчивает обо всем, что касается ее самой, ее матери или их истории, — фактически обо всем, хоть как-то связанном с ее жизнью, планами и близкими людьми. Должна признать, что я повела себя неверно, а возможно, даже ошибочно; мне следовало уважить решительный запрет, наложенный на отца знатной дамой в черном бархате. Но любопытство — страсть неутомимая и беспринципная, и никакая девушка не в силах терпеливо смиряться с тем, что от нее что-то утаивают. Ну кому станет хуже, если мне поведают то, что я столь горячо желаю узнать? Неужели она не доверяет моему здравому смыслу или чести? Почему она мне не верит, когда я клятвенно ее заверяю, что ни один смертный не услышит и слова из того, что она мне расскажет?

И еще мне казалось, что она не по годам холодна, когда с меланхоличной улыбкой вновь и вновь отказывается поведать мне хоть что-нибудь о себе.

Не могу сказать, что мы из-за этого ссорились, ибо она не стала бы ссориться из-за чего угодно. А с моей стороны, разумеется, было явно несправедливо и неблагородно давить на нее, но тут я ничего не могла с собой поделать.

То, что она мне все же рассказала, мое подсознание оценило одним Словом — ничто. Все эти сведения сводились к трем фразам:

Первое: ее зовут Кармилла.

Второе: ее семья очень старинная и благородная.

Третье: ее дом где-то на западе.

Она не назвала мне ни своей фамилии, ни как выглядит их герб, ни как называется поместье, ни даже в какой стране они живут.

Однако не думайте, будто я терзала ее расспросами непрерывно. Я выжидала подходящие моменты и скорее сдерживала, чем пришпоривала свое любопытство. Да, раз-другой я атаковала ее более открыто. Но какую бы тактику ни применяла, результатом неизменно оказывалось полное поражение. Ни упреки, ни ласки на нее не действовали. Однако должна добавить, что ее уклончивость сопровождалась столь милой меланхолией и возражениями, столь многочисленными и даже страстными заявлениями о симпатии ко мне и вере в мою честность, столь множественными обещаниями того, что я со временем узнаю все, что в душе я не могла долго на нее обижаться.

Она нередко обвивала мне шею своими прелестными руками, прижимала к себе и, касаясь щекой моей щеки, шептала на ухо:

— Дорогая моя, твое сердечко ранено, но не считай меня жестокой, потому что я подчиняюсь непреодолимому закону моей силы и слабости; и если твое сердечко ранено, то и мое истекает кровью вместе с ним. Охваченная экстазом своего огромного унижения, я вошла в твою теплую жизнь, и ты умрешь — нежной смертью — в моей жизни. Тут я не в силах что-либо изменить; как меня тянет к тебе, так и ты, в свою очередь, станешь притягивать других и познаешь восторг этой жестокости, которая одновременно есть любовь. Поэтому потерпи и не стремись узнать больше обо мне и про меня, а доверься мне всей своей любящей душой.

И, произнося подобную рапсодию, она еще теснее прижимала меня к своему трепещущему телу, а ее горячие губы касались моей щеки нежными поцелуями. Тогда ее возбуждение и слова были для меня непонятны.

Обычно я стремилась избежать этих глупых объятий — должна признать, не очень частых, — но я словно лишалась жизненной энергии. Ее шепот как будто убаюкивал меня, и мое сопротивление сменялось трансом, из которого я выходила, лишь когда она разжимала объятия.

Впав в это загадочное состояние, я переставала ее любить. Я ощущала странное и неизменно приятное возбуждение, смешанное с легким страхом и отвращением. Пока такие сцены длились, мои мысли о ней утрачивали четкость, но я сознавала, как любовь переходит в обожание и одновременно в ненависть. Да, я понимаю, что это парадокс, но не в моих силах объяснить это чувство иначе.

Я пишу эти строки через десять лет слегка дрожащей рукой, со смущением и ужасом вспоминая некие обстоятельства и ситуации испытания, через которое мне невольно пришлось пройти; но главный поток моего повествования помнится мне очень ярко и четко. Однако я подозреваю, что в жизни каждого человека отыщутся некие эмоциональные сцены, во время которых страсти проявляют себя наиболее откровенно и ужасно, в то время как все прочие помнятся весьма смутно.

Иногда после часа апатии моя странная и прекрасная компаньонка вдруг брала меня за руку и начинала ее нежно сжимать вновь и вновь; щеки ее розовели, глаза, устремленные на мое лицо, начинали блестеть, а дыхание становилось частым и возбужденным. Это напоминало любовную страсть и смущало меня; зрелище было отталкивающим и одновременно ошеломляюще притягательным. Глядя на меня с обожанием, она привлекала меня к себе, целовала в щеку горячими губами и шептала, едва не всхлипывая: «Ты моя, ты будешь моей, мы с тобой едины навсегда». А потом откидывалась на спинку кресла, закрыв глаза руками, и оставляя меня трепетать.

— Может, мы родственницы? — спрашивала я ее. — Иначе что означают твои слова? Возможно, я напоминаю тебе любимого человека, но ты не должна так себя вести, мне это противно. Я не понимаю тебя… да я и себя не понимаю, когда ты так выглядишь и говоришь.

В ответ на мои слова она обычно вздыхала, а потом отворачивалась и выпускала мою руку.

Вспоминая столь необычные проявления чувств, я тщетно пыталась придумать какую-нибудь удовлетворительную теорию, но не могла приписать их аффекту или трюку. Все они, несомненно, были краткими порывами подавляемого инстинкта и эмоций. Уж не подвержена ли она, несмотря на опровержение матери, кратким приступам безумия? Или же это отголоски подавленных воспоминаний о несчастной любви? Я читала о подобном в старинных книгах. А что, если влюбленный юноша отыскал способ проникнуть в наш дом, прибегнув к подобному маскараду и помощи хитроумной и пожилой искательницы приключений? Но против этой гипотезы, пусть даже и весьма интересной для моего тщеславия, говорили слишком многие факты.