Рожденные на улице Мопра - Евгений Васильевич Шишкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зою Балашову никто не оправдывал: «кирнутая» на рабочем месте, только что «бомбилась с Водяным»… Но и троих семнадцатилетних отроков, истязательно жаждущих испробовать женского тела, выгородить оказалось невозможным. Начальник местного отделения милиции, ретивый чинодрал Балабанов заявил грубо и несгибаемо:
— Пойдут сидеть, мерзавцы!
Ни родители, ни общественность, ни участковый Мишкин, который сразу перешел на сторону парней, не смогли замять дело. Парням «за групповое» светило от шести до восьми.
Боже! Как сокрушались матери всей округи! Мечтали поскорее сбыть своих сынов в армию, чтоб не спились, чтоб не влипли…
Уголовное дело на школьников обострило подковерную борьбу двух верховных педагогов. С одной стороны, кто ответственен за воспитательную работу? — завуч по этой части, можно бы влепить ей выговор и подвинуть с должности; с другой стороны, в ответе за все — руководитель, стало быть, упущения директрисы налицо, можно бы и ее выдворить из кресла…
Для начала Кира Леонидовна расправилась с физруком. Невзирая на симпатии к Водяному и скрытные отношения, наступила на собственное горло:
— Чтоб сию минуту заявление на стол!
— Но… он же у нас… — пробовала осадить Ариадна Павловна. — Где мы найдем в конце года учителя по физо?
— Я сама буду учить детей прыгать через козла! — отрезала завуч. — Нельзя подкладывать конфетку ребенку, чтоб он ее украл! Ребенок глуп и безотчетно повторяет глупости старших!
В школе пошли закручивать гайки. Под горячую руку Киры Леонидовны попался и Костя Сенников.
— Этот церковник с комсомольским билетом совсем распустился!
По весне Костя и впрямь забросил учебу, пропускал уроки, особенно математику и физику, в которых был ни в зуб ногой. Но почти не пропускал церковных служб и ближе сошелся с отцом Артемием.
— Константин, — информировала Кира Леонидовна, — на Первомайской демонстрации ты понесешь портрет Владимира Ильича Ленина. В первых рядах. Крестик с шеи — я знаю, что ты носишь — придется снять… Скажи спасибо, что тебя не исключают из комсомола. С таким пятном — только в дворники… Кстати, Алексей Ворончихин понесет портрет Карла Маркса.
— Он согласился? — вдруг спросил Костя.
— Куда он денется? — усмехнулась Кира Леонидовна. — Он собирается поступать в институт. Скоро вам всем потребуется характеристика…
Директриса, узнав такой расклад, спросила завуча:
— Про Ворончихина я согласна. Ему нужна общественная выучка. Но не будем ли мы слишком жестоки по отношению к Сенникову? У него мама умерла. Отец в психиатрической больнице… Педсовет взял над ним шефство…
— Мы заботимся именно о том, чтобы он не свихнулся от поповских штучек и сам не попал в дурдом… В роно про нас говорят…
— Я знаю, что про нас говорят в роно, Кира Леонидовна!
XXI
Сумасшествие отца Костю обескуражило, — оглушило, повергло в панику, перевернуло мир. Костя не раз желал отцу какой-то вышней кары за материны и собственные страдания — даже смерти! — но безумие казалось изуверским наказанием, бессрочной пыткой.
— Господи! Ты сотворил с ним самое страшное! — содрогался Костя. — Да, отец жесток, груб. Но он воин… Он видел много крови, много боли… Он грешен. Но кто послал его на войну? Справедлив ли суд над отцом? Ты дал ему разум, и ты лишил его разума. Но зачем тогда ему жизнь, если душа его в потемках? Господи! Ты забрал к себе маму. Почему ты отнимаешь у меня отца?
За день до первомайских праздников Костя ездил в психиатрическую больницу, разыскал лечащего врача.
— Состояние вашего родителя стабилизировалось. Кризис прошел. Но возврат к полноценной жизни вряд ли возможен, — пессимистично сказал молодой врач, белобрысый, коротко стриженный, с продолговатым бледным лицом и бесцветно-светлыми глазами.
— Он не буйствует? — спросил Костя.
— Нет, — ответил врач; врач был не только бледен, но как будто кем-то сильно обижен или отчитан начальством.
— Могу я на него посмотреть?
Врач помолчал, рассеянно глядя на Костю, потом как-то запоздало, но активно согласился и повел его из ординаторской в палату. К родителю, однако, врач подходить не рекомендовал. Костя глядел на отца в приоткрытую дверь, наискось.
Отец лежал на железной кровати, подложив под голову ладони. Лицо его было желто и невозмутимо. Веки приспущены и не видать глаз. Волосы казались редкими и засаленными. А горбинка на тонком носу вроде стала заметнее, выпирала. Он был в серой пижаме с синим воротом и такими же синими обшлагами, лежал поверх одеяла, такого же серого, что и пижама. На ногах были шерстяные носки — должно быть, принесла Серафима Ивановна — и коричневые дерматиновые тапки. В палате находилось еще несколько человек, но Костя не хотел их разглядывать, даже побаивался.
— Разве их не заставляют снимать тапки? — спросил он, оборачиваясь к врачу.
— Мне все равно, — ответил врач. — Я увольняюсь отсюда.
— Почему? — спросил Костя.
— От меня жена ушла… Я уеду отсюда.
— Куда?
— Пока не знаю… Страна большая.
Выйдя через вертушку из приворотной проходной, в которой почему-то никто не дежурил, отойдя от забора, Костя обернулся на «желтый дом». На фасаде с потускнелой серо-зеленоватой штукатуркой он вычислил окно во втором этаже, за которым лежал в заточении его отец. Свободолюбивый, не сгибаемый страхами отец-воин был сломлен какими-то зловещими силами. «Уж лучше б он погиб на фронте, как герой…» — подумал Костя и поймал себя на мысли, что еще в далеком детстве думал так же, забывая, что в таком случае сам бы не появился на свет.
Больничные ворота не спеша отворились. Из ворот выехала гужевая повозка. На телеге — бочка, видать, пищевые столовские отходы для свинарника, бочка черна и сыра, а главное, от нее запах помоев. Возница, сутулый старый мужик в ватнике, курил сигарету в мундштуке, покрикивал на карюю лошадь, приударивал по крупу вожжой.
— Пошла! Но!
Костя, глядя на неухоженную, низкорослую лошадь, на свалявшуюся шерсть на ее боках и ногах, почему-то вспомнил врача. Косте было неистово жаль отца, но сейчас в голову лез врач, которого бросила жена. Врач просто назойливо, пугающе заполонял сознание. Врач-то ведь в разуме, в силе. И на воле! Но от него ушла жена…
