Мир на костях и пепле - Mary Hutcherson
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я не хочу представлять то, что совершенно исключено. Приступы случаются практически каждый день, но Пит и пальцем не тронул никого из нас. Господи, Хеймитч, я его обняла прямо во время одного из них!
— И основываясь на этом единичном случае, ты готова рискнуть всем?
— Да, я готова рискнуть всем, чтобы Питу стало лучше. Разве не этого ты от меня хотел? Ты придушить меня был готов, когда я отказалась помогать в самом начале. Осуждал, говорил, что Пит на моем месте бы все сделал, чтобы меня вернуть. Это не твои слова?! — не удерживаюсь от того, чтобы ткнуть ему пальцем в грудь, и он хмурится еще сильнее, перехватив мою руку.
— Я не отказываюсь от своих слов. И я рад, что ты помогла в итоге, это правильное решение. Но я никогда не имел в виду, что ради этого ты должна рисковать своей жизнью, солнышко. А это именно то, что ты делаешь сейчас.
Мне приходится вдохнуть полной грудью, чтобы не врезать Хеймитчу. Я уже не знаю, настолько ли нам нужно прийти к какому-то компромиссу, ведь очевидно, что он практически исключен. Но и оставлять все так точно нельзя. Мы не сможем пребывать в обществе друг друга завтра и в дальнейшем, если сейчас разойдемся, оставшись каждый при своем. Поэтому я говорю то, что, кажется, и так очевидно всем окружающим.
— Мне не нужна эта жизнь, если в ней не будет Пита.
Хеймитч открывает и закрывает рот, а потом хватается пальцами за переносицу и закрывает глаза. Я чувствую, как внутри зарождается настоящая буря, которая точно вот-вот захлестнет меня с головой, и в уголках глаз уже начинает неприятно жечь, из-за чего приходится очень часто моргать.
Но это правда. Истина, которую я приняла достаточно давно. Пока Пит не вернулся домой, я вообще не понимала, за что боролась и зачем в итоге выжила. Поэтому да, если будет нужно, я поставлю на кон все, чтобы его вернуть, и мне никто не помешает.
— Почему с тобой всегда так сложно? — спрашивает измученным голосом Хеймитч, а я только пожимаю плечами и продолжаю глубоко дышать, чтобы не дать воли чувствам. — Ладно, давай присядем, хватит орать у порога — всех соседей разбудишь.
И я податливо направляюсь вслед за ментором к дивану, хотя сил разговаривать больше не остается ни у одного из нас. Но мы говорим.
Не спорим и не ругаемся, а разговариваем впервые за очень долгое время. Беседа напоминает мне одну из тех, которые проводил нам Хеймитч перед Играми: четко подобранные слова и никакой воды — только жизнеспасительные советы и обсуждение стратегии. Он подробнее рассказывает о первых месяцах Пита после возвращения домой и о его лечении в Тринадцатом, и хотя мне очень неприятно слышать, сколько боли ему причиняло одно лишь мое существование, я впитываю как губка. Узнав о том, какие жуткие приступы у него были сначала, и какие ужасы он видел в своей голове, становится все больше понятно, отчего Хеймитч не хотел оставлять нас наедине. Он говорит о том, как понемногу объяснял Питу, как все обстоит на самом деле, как они подробно разбирали каждый его приступ и докапывались до истины, и в какой-то момент мне становится стыдно за все выпады в сторону ментора.
Хеймитч сделал для Пита невозможно много. Больше, чем кто-либо другой и уж точно больше, чем я. Поэтому я робко извиняюсь, а он просто молча улыбается и легко кивает, но этого достаточно, чтобы мы друг друга поняли.
В свою очередь я рассказываю про наши ночные звонки и те разы, что мы оставались наедине, чтобы убедить Хеймитча в своей правоте и стабильности состояния Пита. И хотя он явно не рад тому, что все это происходило у него за спиной, но все же терпеливо выслушивает, лишь иногда закатывая глаза.
— Много же тебе времени потребовалось, чтобы понять, да, солнышко? — вздыхает он, покачивая головой, и я делаю вид, что совсем не поняла, о чем вопрос, хотя сама мгновенно краснею.
И в итоге мы приходим к компромиссу, который более-менее устраивает нас обоих: ментор не вставляет палки в колеса, а я не лезу на рожон и всегда помню про возможную опасность.
Хеймитч провожает меня до порога уже глубоко за полночь, потирая покрасневшие глаза, и я хочу его обнять, но боюсь разреветься, поэтому просто легко сжимаю плечо, прежде чем уйти. А во сне мне приходится увидеть целую тысячу раз, как их с Питом тела пронзают стрелы, мечи и когти переродков, прежде чем проснуться от телефонного звонка.
— Это я, — говорит уже знакомое приветствие мой сосед, возвращая меня в реальный мир. — Ты так кричала, что я даже проснулся.
— Прости, — поджимаю губы, борясь с необоснованным внутренним укором, ведь, по сути, я с этим ничего не могла сделать, так что и винить себя не в чем.
— Ничего страшного, но ты так долго не брала трубку, что я уже подумал, что придется прийти и разбудить тебя.
— Ну, если что, дверь была открыта, — говорю я, мысленно делая пометку больше никогда не торопиться к телефону.
Пит в ответ выдает только: «Угу», но отчего-то мне кажется, что при этом он улыбается, и после короткого разговора мне удается поспать урывками до самого утра. А во время завтрака Хеймитч сообщает, что до осени должен утеплить птичник и договорился с соседом о помощи, так что не сможет присоединиться к нам в пекарне в ближайшие дни, и я еле сдерживаюсь, чтобы заговорщически не стрельнуть в его сторону глазами.
Вдвоем работать здорово: Пит много болтает и шутит, а я могу без зазрения совести разглядывать его практически все время, не боясь быть на этом пойманной кем-то другим. И оторваться становится только сложнее с каждой минутой.
— Тут будет здорово, — говорю я, оценивая проделанную за день работу. — От покупателей отбоя не будет.
И Пит так искренне улыбается в ответ, что я буквально зависаю на несколько секунд, поглощенная светлой синевой его глаз. Он настолько красив, насколько вообще это возможно или даже немного сильнее, что вообще-то уже даже нечестно с его стороны. Задаюсь вопросом, считала ли я так раньше до Восстания
