Список Шиндлера - Томас Кенэлли

Правила проведения казней в Плачуве включали в себя требование полного молчания. Не в пример шумной обстановке прежних времен ныне обряд должен был совершаться в полной тишине. Заключенные стояли в плотных колоннах под присмотром мужчин и женщин, которые знали, какой властью они обладают: Хайара и Йона, Шейдта и Грюна, эсэсовцев Лансдорфера, Амтора, Гримма и Шрейбера, а также эсэсовок-надзирательниц, недавно появившихся в Плачуве - Алисы Орловски и Луизы Данц. Под их надзором приговор осужденным был зачитан в полной тишине.

Инженер Краутвирт был настолько ошеломлен, что не смог выдавить из себя ни слова, но мальчишка, не переставая, говорил. Срывающимся голосом он обращался к гауптштурмфюреру, который стоял рядом с виселицей: «Я не коммунист, герр комендант. Я ненавижу коммунизм. Это были всего лишь песни. Обыкновенные песни». Палач, еврей-мясник из Кракова, помилованный за совершенное ранее преступление на условии, что он возьмет на себя обязанности палача, заставил Хаубенштока подняться на табуретку и накинул ему петлю на шею. Амон хотел, чтобы мальчишку повесили первым, положив конец его мольбам. Когда мясник вышиб подпорку из под его ног, веревка порвалась, и мальчишка, багровый от прилива крови, кашляя и задыхаясь, с обрывком петли на шее, пополз на четвереньках к Гету, продолжая молить его; он приник головой к лодыжкам коменданта, обнимая его за ноги. Он был воплощением покорности, и Гету представилась возможность явить свою королевскую милость, какую он позволял себе несколько раз в течение этих сумасшедших месяцев. Из толпы людей на аппельплаце, стоящих с разинутыми ртами, не раздалось ни слова, а только свистящий шепот, шорох, производимый ветром, пролетающим над песчаными дюнами, и Амон, выхватив из кобуры пистолет, отшвырнул мальчишку и прострелил ему голову.

Когда бедный инженер Краутвирт стал свидетелем этого ужаса, он вытащил бритвенное лезвие, спрятанное в кармане и перерезал себе вены на обеих руках. Заключенные, стоявшие в первых рядах, видели, что Краутвирт нанес себе смертельное ранение. Но Амон приказал палачу в любом случае продолжить казнь и, залитые кровью, хлеставшей из зияющих ран на руках Краутвирта, двое украинцев подняли его на табуретку под виселицей, где, в потоках крови, лившейся из обоих рук, он дергаясь и повис перед толпой евреев из южной Польши.

Совершенно естественно, если бы в каком-то закоулке мозга появилась мысль, что такая варварская сцена должна быть последней, что даже Амон должен изменить свои методы и подходы, а если не он, то кто-то из невидимых высоких чинов, пребывающих в высоких кабинетах с широкими окнами и навощенными полами, взгляду которых открывается площадь со старухами, торгующими цветами, должны будут оценить хоть половину того, что происходит в Плачуве и положить этому конец.

Во время второго визита доктора Седлачека из Будапешта в Краков, Оскар и дантист разработали схему, которая более сдержанному, чем Оскар, человеку могла бы показаться наивной. Оскар выложил Седлачеку предположение, что, возможно, одной из причин, по которой Амон Гет ведет себя, подобно дикарю, являются плохие напитки, которые он поглощает, галлоны местного так называемого коньяка, сводящими на нет и без того смутное представление Амона о грядущих последствиях его действий. Из определенной суммы рейхсмарок, которые доктор Седлачек доставил на «Эмалию» и вручил Оскару, часть была потрачена на первосортный коньяк - что было далеко не просто и не дешево в Польше после Сталинграда. Оскар поставит его Амону и в ходе разговора даст понять, что так или иначе, рано или поздно война закончится, а после нее будет расследование действий отдельных лиц. И может быть, даже друзья Амона не смогут забыть его рвения.

Натуре Оскара была свойственна глубокая убежденность, что стоит выпить с дьяволом, и после очередной рюмки коньяка удастся уговорить его не злобствовать. И не потому, что он боялся более радикальных методов. Они просто не приходили ему в голову. Он всегда был склонен к переговорам и компромиссам.

Вахтмейстер Боско, с самого начала охранявший ограду гетто, был, по контрасту с Оскаром, человеком другого склада. Для него стало невыносимо работать по приказам СС, рассовывать то туда, то сюда и взятки, и поддельные документы, прикрывать авторитетом своего звания дюжину-другую ребят, когда сотни других проходят через ворота гетто.

Боско ушел из полицейского участка в Подгоже и исчез в партизанских лесах в Неполомице. В Армии Людовой он старался искупить тот энтузиазм, с которым по неопытности служил нацизму с лета 1938 года. В одежде польского крестьянина его в конце концов опознали в деревушке к западу от Кракова, и он был расстрелян за государственную измену. Так Боско стал мучеником.

Боско ушел в лес, потому что у него не было иного выбора. Он не обладал финансовыми ресурсами, которыми Оскар подмазывал систему. Но оба они делали все что могли - один, пользуясь своим званием и мундиром, а второй - пуская в ход наличность и товары. И нет смысла превозносить Боско или уничижать Шиндлера, ибо кто-то сказал, что если даже Оскара и внесут в сонм мучеников, это произойдет по чистому недоразумению, потому что, якобы, любое дело, за которое он брался, у него не получалось. Но существуют люди, которые до сих пор могут дышать и жить - Вольфейлеры, братья Данцигеры, Ламус - именно потому, что Оскар не боялся действовать. И лишь в силу его стараний на «Эмалии» продолжал существовать лагерь, в котором тысяча людей день за днем находила себе спасение, а эсэсовцы не переступали черты ограды. Здесь никто не подвергался избиениям, а суп был достаточно сытным, чтобы можно было существовать. И как подобало их натурам, оба члена партии испытывали к ней моральное отвращение, и тут Боско и Шиндлер были равны, хотя Боско продемонстрировал свое отношение к ней, оставив форму на вешалке в Подгоже, пока Оскар, нацепив броский партийный значок, ехал с грузом отличного коньяка в гости к сумасшедшему Амону Гету в Плачув.

День уже пошел на вторую половину, когда Оскар и Гет расположились в гостиной белой виллы Гета. Здесь же присутствовала и подружка Гета Майола, хрупкая женщина, работавшая секретаршей на предприятии Вагнера в городе. Она не хотела постоянно пребывать среди эсэсовцев в Плачуве. У нее были изящные манеры, в силу которых прошел слух, что Майола угрожала отлучить Амона от постели, если он будет продолжать свои грубые выходки, стреляя в людей. Но никто не знал, было ли это правдой или одной из тех успокаивающих выдумок, что рождаются в умах заключенных, которым нет места на земле.

Майола провела не так много времени с Амоном и Оскаром сегодня днем. Она сказала, что тут будет простая пьянка. Хелен Хирш, бледная девушка в черном, исполнявшая роль горничной Амона, принесла им все необходимое - пирожные, бутерброды, сосиски. Ее качало от утомления. Прошлым вечером Амон избил ее за то, что она приготовила еду для Майолы, не спросив у него разрешения; утром он заставил ее бегом подниматься и спускаться по трем лестничным маршам виллы не меньше пятидесяти раз за то, что заметил отложенное мухой пятнышко на одной из картин в коридоре. До нее доходили кое-какие слухи о герре Шиндлере, но ей не доводилось видеть его. И днем лицезрение этих двух крупных мужчин в полном согласии рассевшихся в дружеской беседе вокруг низкого столика, не принесло ей успокоения. Ее уже больше ничего не интересовало, ибо она была убеждена, что смерть не заставит себя долго ждать. Она думала только о том, как бы помочь выжить младшей сестре, работавшей на главной кухне лагеря. Она припрятала некоторую сумму денег в надежде, что они помогут сестре выжить. Но никакая сумма, была уверена она, никакая сделка не поможет ей спастись.

Они пили, пока на лагерь не спустились сумерки, не наступила темнота. И много позже, после того, как «Колыбельная» Брамса, наигранная заключенной Тосей Либерман, принесла умиротворение в женский лагерь, а потом затихла, затерялась между деревянных строений мужского, два крупных человека все еще сидели друг против друга. Их увеличившиеся печени прокачивали через себя горячительные напитки. Выбрав соответствующую минуту, Оскар облокотился на стол, подавив приступ недружелюбия, который, как он надеялся, не отразился на его лице, несмотря на выпитое количество коньяка… Итак, Оскар наклонился к Амону и, подобно змию, стал искушать его, несмотря на сопротивление собеседника.

Амон наконец поддался. Оскару показалось, его захватила мысль, что он может позволить себе проявить сдержанность - таковая слабость позволена лишь императору. Амон ярко представил себе рабов, тянущих вагонетки; заключенных, возвращающихся с кабельной фабрики, еле передвигающих ноги, волочащих вязанки дров, которые у них все равно отберут у тюремных ворот. Фантастическая мысль, что он может позволить себе помиловать всех этих незадачливых увальней, теплом разлилась в животе Амона. Как Калигула, может, испытывал искушение предстать Калигулой Милостивым, так и образ Амона Милостивого на какое-то время овладел воображением коменданта. В сущности, у него всегда была такая слабость. Сегодня, когда в жилах у него вместо крови тек золотой ручей коньяка, и весь лагерь спал у его ног, Амон был куда более склонен поддаться чувству милосердия, чем страху перед будущим наказанием. Но к утру он припомнил предупреждения Оскара и связал их с ежедневной сводкой новостей, что русские пытаются прорвать фронт под Киевом. Сталинград был невообразимо далеко от Плачува. Но расстояние до Киева уже нетрудно было себе представить.