Кабинет-министр Артемий Волынский - Зинаида Чиркова

   — Пятьдесят батогов, и снова к делу приступай, — простил было его Артемий.

   — Смилуйся, батюшка-барин, не выдюжить мне пятьдесят батогов, — упал на колени Федот.

   — Пошёл вон, — резко бросил Артемий и кивнул вошедшим гвардейцам: — На конюшню и всыпать тридцать батогов...

Гвардейцы утащили Федота.

Артемий сел за стол и поник головой. Если уж верный слуга изменил, обокрал, кому тогда верить, с кем делить несчастья и невзгоды? И ведь это раб его, крепостной, возвысил он Федота до себя, и разговаривал с ним, как с человеком, и дозволял обряжать себя, и кормил вдосталь, и смотрел за ним! Нет, слаб человек, и трудно ждать от него преданности, особенно ежели он подлой породы...

Волынский старался не слышать тоскливого воя, которым сопровождалась порка Федота. А по всему посольскому двору разносились его стоны и завывания.

Дней пять отлёживался Федот в своей каморке. Ходил за Артемием Лука, другой камердинер, но Артемию всё казалось, что от Луки и не так пахнет, и не то он делает, и приказания выполняет нехотя. Привык, знать, к Федоту...

Но едва встал Федот, сине-багровый от синяков, с перекошенной спиной, с угрюмостью и ненавистью во взгляде, как Артемию стало ещё хуже. Кричал на Федота со злостью, пинал его в лицо сапогом, шпынял словами, но всё думал, что обойдётся, притерпится.

А однажды свежим летним утром к нему в комнату вбежал гвардейский офицер и трясущимися губами выговорил, что у драгуна украден шомпольный пистолет.

   — Ещё не хватало, — пробормотал Артемий, — чтобы оружие стало пропадать.

Не иначе, завёлся вор дивный, и Федот тут ни при чём: он ведь не сознался в краже.

Заперли ворота посольского двора, перерыли всё от самых подвалов до верхних плоских крыш. Пистолет обнаружили у Федота. И снова привели его к Волынскому.

   — Чай, и теперь отрицать станешь, что украл пистолет? — спросил его Артемий.

   — И отрицать не буду, — угрюмо буркнул Федот, — украл, думал, башку твою чугунную прошибу...

И такой ненавистью пахнуло на Артемия, что мороз пробрал по коже.

   — Что ж, теперь не отвертишься, суд у нас скорый, пули для тебя жалко будет, а повесить я тебя и сам повешу, — пригрозил Волынский.

   — Будет и тебе благодарность, и ты на плахе голову сложишь, — резко вздёрнулся Федот. — Солдат я был, солдатом и останусь, хоть ты мне две верёвки на шею надень. С тобой всю войну прошёл, под пулями жив остался, а от твоей грубой руки на тот свет пойду. Да не один, тебя за собой утащу...

Ярость опять начала душить Артемия. Но он сдержал себя и приказал посадить Федота под крепкий замок. Хочешь не хочешь, а надобно исполнить свой долг — наказать непокорного раба, чтобы и другим неповадно было, и дисциплина в отряде осталась такой же железной, какую он ввёл при создании посольства.

Здесь, в Персии, солдаты разболтались: ни войны, ни пуль, сиди себе мирно, да стой у ворот посольства, да жди приварка. Оттого и пошли в ход азартные игры — то кости, то карты...

Артемий ещё не придумал, как провести казнь Федота, но жалел его. А утром ему с испугом доложили, что Федот освободился от верёвок, перелез через высокую гладкую глиняную стену ограды и бежал.

Это было уже чересчур. Волынский отрядил солдат, и Федот скоро отыскался: он забежал в мусульманскую мечеть и потребовал окрестить его по-басурмански. Понимал, что, обращённый в мусульманство, он не может быть выдан русскому посольству.

Но мулла рассудил иначе. Он подал весть о беглеце в посольство, и Федота быстро водворили на посольском дворе.

Казни не потребовалось: Федота до смерти запороли батогами...

Глава шестая

Какими странными и нелепыми кажутся нам теперь, издалека, нравы и обычаи, царившие в знатных семьях русского общества XVIII века. И особенно смешной представляется привычка держать в доме всякого рода карлиц и карликов, уродов и болтушек, способных говорить дни и ночи напролёт.

Карлики и карлицы были своего рода постоянным театром, их грубые шутки, под стать таким же нравам века, вызывали смех и улыбку, развлекали и веселили хозяев, скованных только едой, сном и беспрестанными сплетнями. Но болтушки доставляли были и небылицы, питаясь разнородными слухами, и доносили до владельцев всё, что делается в городе и деревне, рождая изумление и стремление выведать побольше.

И как же счастлива была Анна, когда получила в подарок от матери, царицы Прасковьи, карлицу-калмычку. Давно все забыли её имя, так и кликали Карлушей, и маленькая, необычная карлица пользовалась любовью своих хозяев.

Привёз карлицу любезный Пётр Михайлович Бестужев, и Анна на радостях расцеловалась со своим старым возлюбленным.

Пётр Михайлович привёз ей и то, о чём она страстно мечтала, — шестёрку прекрасных вороных коней. Анна давно хотела восстановить великолепную конюшню Кетлеров, когда-то славившуюся своими породистыми лошадями. Но теперь на конюшне в каменных богатых стойлах изнывали от скуки лишь несколько одров.

День был для Анны счастливым. Она выбежала на широкий двор замка Кетлеров, самолично осматривала великолепную упряжку, думала, как будет запряжена эта шестёрка цугом и у неё появится свой величественный выезд, на зависть всем митавским бюргерам, не очень-то привечавшим бедную, хоть и знатную свою герцогиню.

При шестёрке оказался и сопровождавший её молодой форейтор. Бестужев представил его как дворянина, которого привёз наблюдать за конюшней. Он рекомендовал его как страстного любителя коней, отменно наблюдавшего за действиями конюхов и выездных погонял, и Анна внимательно поглядела на нового в её штате человека.

Высокий, рослый, статный, со свежим бело-розовым лицом, с немного длинным острым носом, но с ухоженными руками, одетый по последней парижской моде курляндец Бирон, как впоследствии стали называть его, произвёл на Анну неизгладимое впечатление.

Ничто ещё не трогало так её сердце после той встречи в заснеженном лесу, где до сих пор виделась ей рослая фигура Артемия. Статью, роскошью фигуры Эрни Бирон немного напомнил ей Артемия Волынского, и два эти образа как бы слились в один.

Бирон был немного образован, немного учился в университете, хорошо болтал по-немецки и французски, а недолгое пребывание при русском дворе, где, однако, не нашёл поддержки и карьеры, приучили его и к русскому.

В этот же первый день Анна расспрашивала молодого человека о статях и повадках лошадей, заглядывала в зубы кореннику и пристяжным, поглаживала их лоснящиеся крупы и ахала. Давно не было у неё такого выезда, давно мечтала она пронестись по здешним полям и лесам на таком вот сильном и упругом рысаке — Анна с детства любила лошадей, способна была скакать много и долго и всегда наслаждалась быстрой ездой, когда ветер бил в лицо, а сзади долетали до платья и ударяли в спину мелкие камешки и земля от копыт лошади.

Довольная подарками, она устроила царский обед Бестужеву, пригласила к столу и молодого форейтора.

Пётр Михайлович безмерно удивился, что такого незначительного человека герцогиня пригласила к обеду, но Анна так оживлённо расспрашивала Бирона о лошадях, а он увлёкся и много рассказывал о том, какие это умные и прекрасные животные и как однажды лошадь едва не спасла ему жизнь, что Бестужев только молча проглотил досаду.

Анна усадила рядом с собой и Бенингну. Ах, как замечательно смотрелась она рядом с этой уродиной! Смуглая, с чёрной копной зачёсанных по последней моде волос, с небольшими, но сверкавшими карими глазами, в богатом парадном платье, позволявшем видеть её высокую упругую грудь, она и сама себе сегодня казалась красавицей. Бенингну портили бородавки, скошенное уродливое плечо, да и платье её, по бедности двора, не отличалось блеском и модой. Анна чувствовала себя молодой и обаятельной, и ей очень хотелось произвести впечатление на сильного и крепкого мужчину лишь тремя годами старше её, любезного и непринуждённого. Давно ей не приходилось выслушивать комплименты такого рода. Пётр Михайлович хоть и был знатный сердцеед, но любезности его отдавали стариной и убогостью. Только и знал: «Герцогинюшка, милая...»

Возле стола вертелась и девочка-карлица. Она хорошо понимала своё значение, отпускала глупые, нелепые шутки, и Анна смеялась в этот вечер, как давно уже не делала этого.

   — Буженинки, матушка, — морща крохотное личико, умильно выпрашивала карлица.

И Анна кидала ей со стола толстые куски свинины так, как кидают кость собаке. Карлица запихивала их в рот, тут же проглатывала и опять умильно взглядывала на герцогиню.

Словом, вечер удался на славу, и только Пётр Михайлович был озабочен: не понравилось ему, что его протеже стал вытеснять его самого из беседы. Вытеснил Бирон Бестужева не только из беседы, но и из сердца Анны, хотя произошло это не в один вечер...