Чудесные занятия - Хулио Кортасар

Он опустился на пол и положил голову ей на колени. Проходят часы, а может быть, проходит минута или две: время — это нечто, способное и бежать, словно подстегнутое кнутом, и быть аморфным, как слюна. Пальцы Мишель ласкают волосы Пьера, и он снова видит ее лицо, озаренное робкой улыбкой. Мишель пальцами расчесывает его волосы, причиняя ему неудобство своими резкими движениями, пытаясь зачесать волосы назад; и тогда она нагибается, целует его и улыбается ему.

— Ты меня испугал, в какой-то миг мне показалось… Какая я дура, но ты был совсем другой.

— А кого ты увидела во мне?

— Никого, — говорит Мишель.

Пьер съеживается в ожидании: теперь появилось нечто похожее на дверь, которая покачивается и вот-вот распахнется. Мишель тяжело дышит и немного похожа на пловца, ожидающего выстрела стартового пистолета.

— Я испугалась, потому что… Не знаю, ты заставил меня подумать о том, что…

Дверь покачивается, покачивается, пловчиха ждет выстрела, чтобы ринуться в воду. Время растягивается, как резина, тогда Пьер протягивает руки и, обняв Мишель, тянется к ее лицу и целует ее долгим и жарким поцелуем, ищет ее груди под блузкой, слышит ее стон и, целуя ее, сам начинает стонать, иди, иди ко мне, сейчас, пытается поднять ее на руки (пятнадцать ступенек и дверь направо), слышит жалобное бормотание Мишель, ее бесполезный протест, он выпрямляется, не размыкая рук, уже больше не в состоянии ждать, сейчас, в этот миг, ведь чего тогда стоит его желание опереться о стеклянный шар, о перила (впрочем, нет никакого стеклянного шара у начала перил), а еще надо отнести ее наверх, и тогда, как суку, весь он — единый узел мускулов, он ее как суку, пусть учится, о Мишель, о моя любовь, не плачь так, не грусти, любовь моя, не позволяй мне вновь упасть в эту черную яму, как я мог подумать, не плачь, Мишель.

— Отпусти меня, — тихо говорит Мишель, пытаясь освободиться. Наконец ей удалось оттолкнуть Пьера, мгновение она смотрит на него, как будто это не он, и выбегает из холла в кухню, закрыв за собой дверь: слышен щелчок замка; в рощице лает Бобби.

Пьер видит в зеркале свое плоское невыразительное лицо, висящие как плети руки, выпростанную поверх брюк рубаху. Не отрывая взгляда от зеркала, машинально приводит одежду в порядок. В горле настолько тугой ком, что коньяк не пьется и обжигает рот, — Пьеру с трудом удается проглотить его: прямо из бутылки, какой бесконечный глоток. Бобби перестал лаять, воцарилась тишина сиесты, зеленоватый свет внутри особняка с каждым разом становится все более густым. С сигаретой в пересохших губах он выходит на крыльцо, спускается в рощицу, пройдя мимо мотоцикла, идет дальше. Жужжат пчелы, пахнет сосновыми иголками, лежащими сплошным ковром; Бобби, появившись среди деревьев, принялся на него лаять, а потом вдруг рычать и вновь лаять — издалека, но постепенно приближаясь.

Камень угодил псу прямо в спину: Бобби визжит и убегает, издали вновь принимается лаять. Пьер медленно прицеливается: на этот раз попадает в заднюю лапу. Бобби прячется в кустарнике. «Мне нужно найти место, где я мог бы поразмышлять, — говорит сам себе Пьер. — Я должен найти место, спрятаться и подумать». Скользя спиной вдоль ствола сосны, медленно и постепенно опускается на землю. Мишель смотрит на него из кухонного окна, она, вероятно, видела, как он ударил собаку камнем; она смотрит на меня так, будто меня нет, смотрит на меня и не плачет, ничего не говорит, ока так одинока у окна, я должен пойти к ней и быть с ней добрым, я хочу быть добрым, хочу взять ее руку и целовать пальцы, каждый палец — у нее такая нежная кожа.

— Ну что, и дальше будем играть на нервах, Мишель?

— Ты его не поранил?

— Я бросил камень: хотел только напугать его. Видимо, он меня не узнал, так же как и ты.

— Не говори глупостей.

— А ты не закрывай дверь на замок.

Мишель впускает его, без сопротивления позволяет обнять себя. В холле стало еще сумрачнее, очертания лестницы почти неразличимы.

— Прости меня, — говорит Пьер. — Но я не могу тебе объяснить: это какое-то безумие.

Мишель поднимает упавший стакан и закрывает бутылку коньяка. Становится все жарче: как будто весь дом тяжело дышит, широко открыв свои многочисленные рты. Мишель вытирает пот со лба Пьера видавшим виды платком. О Мишель, разве можно продолжать так дальше, в молчании, мы не пытаемся даже понять то, что нас так терзает именно в тот миг, когда… Да, дорогая, я сяду рядом с тобой и буду умницей, буду целовать тебя, утону в твоих волосах, затеряюсь в изгибах твоей шеи, и ты поймешь, что нет причины… да, ты поймешь, что когда я хочу взять тебя на руки и унести в комнату, то совсем не хочу тебя потревожить, хочу только почувствовать твою голову у себя на плече…

— Нет, Пьер, нет. Только не сегодня, дорогой, ну пожалуйста.

— Мишель, Мишель…

— Пожалуйста…

— Почему? Скажи мне, почему?

— Не знаю, прости меня… Тебе не в чем упрекать себя, во всем виновата только я. Но ведь у нас еще есть время, столько времени.

— Не будем больше ждать, Мишель. Сейчас.

— Нет, Пьер, только не сегодня.

— Но ты мне обещала, — тупо говорит Пьер. — Мы приехали сюда… Сколько времени мы ждали, сколько времени! И после всего… Ведь я хочу от тебя лишь немного любви… Я не знаю, что говорю: все превращается в грязь, когда я говорю…

— Если можешь, прости меня, я…

— О каком прощении может идти речь, если ты все молчишь, а я ведь так мало тебя знаю? Что я должен тебе простить?

Бобби рычит у крыльца. От зноя одежда прилипает к телу, слух преследует липкое тиканье часов, прядь волос прилипает ко лбу Мишель, а она лежит на софе и смотрит на Пьера.

— Я тоже мало тебя знаю, ко дело не в этом… Ты думаешь, что у меня с головой не все в порядке.

Бобби снова рычит.

— Несколько лет назад, — говорит Мишель и закрывает глаза, — мы жили в Ангьене, я тебе об этом уже говорила. Мне кажется, что я тебе говорила, что мы жили в Ангьене. Не смотри на меня так.

— А я и не смотрю, — говорит Пьер.

— Нет, смотришь, и мне от этого не по себе. Но ведь это неправда, не может быть, чтобы ей было не по себе оттого, что я жду ее слов, жду, не двигаясь, продолжения ее рассказа, глядя, как едва шевелятся ее губы, а сейчас — это случится: она сложит вместе руки и примется умолять, и пока она будет взывать, биться и плакать в его объятиях, раскроется цветок страсти, раскроется влажный цветок — наслаждение чувствовать ее бесполезное сопротивление… В холл вползает Бобби и устраивается в углу. «Не смотри на меня так», — сказала Мишель, а Пьер ответил: «А я и не смотрю», и тогда она сказала, что нет, ты смотришь, и что ей не по себе от такого взгляда, но их разговор прерывается, потому что вот теперь Пьер встает и смотрит на Бобби, смотрит на себя в зеркало, проводит рукой по лицу, вздыхает и вдруг пронзительно стонет, надает на колени перед софой и утыкается лицом в ладони, вздрагивая и тяжело дыша, изо всех сил стараясь избавиться от видений, которые, как паутина, липнут к лицу, как сухие листья, прилипают к мокрому лицу.

— О Пьер, — произносит Мишель тоненьким голоском.

Из-под пальцев рвется наружу неудержимый плач: безыскусные и неуклюжие рыдания сотрясают тело юноши, и кажется, им не будет конца.

— Пьер, Пьер, — говорит Мишель, — но почему, дорогой, почему?

Она медленно гладит его по голове, протягивает ему тот же платок.

— Кретин я несчастный, прости меня. Ты мне… ты мне говори…

Он приподнимается и отодвигается на другой конец софы, не замечая, что Мишель резко отшатнулась от него и смотрит так, как и в прошлый раз, когда убежала от него. Он повторяет: «Ты мне го… говорила», повторяет он с усилием, у него перехватило горло. Но что это? Бобби снова зарычал. Встав, Мишель начинает пятиться, отходит шаг за шагом и не спускает с него глаз; что это? зачем это сейчас, почему она уходит, почему? Хлопанье двери его не потревожило: он улыбается, видит свою улыбку в зеркале, улыбается вновь. «Als alle Knospen sprangen», — не разжимая губ, мурлычет он мелодию. В доме тишина: только звякает телефон — снимают трубку, вращается с характерным жужжанием телефонный диск: первая цифра, вторая… Пьер, пошатываясь, стоит перед зеркалом, вяло уговаривая себя, что должен пойти и объясниться с Мишель, но нет, он уже во дворе у мотоцикла. Бобби рычит на крыльце. Дом усиливает резкое эхо взревевшего мотоцикла: первая скорость — вверх по улице, вторая — под жгучее солнце.

— Это был тот же голос, Бабетта. И тогда я догадалась, что…

— Глупости, — отвечает Бабетта. — Будь я там, думаю, я бы тебе устроила взбучку.

— Пьер уехал, — говорит Мишель.

— Это, наверное, самое лучшее, что он мог сделать.

— Бабетта, если бы ты приехала.

— Зачем? Ну конечно, приеду, но это какой-то идиотский бред.