Секретные бункеры Кёнигсберга - Андрей Пржездомский

Но запоздалые прозрения, к сожалению, не могли восстановить прерванную нить поисков, и спустя некоторое время их пришлось начинать практически заново, тем более что главного и наиболее вероятного участника тайного захоронения Янтарной комнаты уже не было в живых. Доктор Альфред Роде умер в декабре 1945 года в тифозном бараке бывшего гарнизонного лазарета на улице Йоркштрассе[161]. Учитывая, что трагическому концу немецкого ученого неоднократно уделялось внимание в целом ряде публицистических работ, я решил не поддаваться искушению и не высказывать свою версию преждевременной кончины Альфреда Роде, ограничившись лишь констатацией самого этого печального факта.

Справка с выводами группы профессора Брюсова вместе с прилагаемым актом о гибели Янтарной комнаты была передана руководству Комитета по делам искусств и культурно-просветительских учреждений, после чего вопрос о дальнейших розысках Янтарной комнаты, казалось, отпал сам собой.

Возможно, на этом еще в 1945 году была бы и поставлена точка. И не ломали бы голову несколько поколений над разгадками тайны исчезновения Янтарной комнаты, не возникали бы все новые и новые версии о местах ее захоронения. Всего этого могло и не быть, если бы итоги работы профессора Брюсова в Кёнигсберге не стали известны Анатолию Михайловичу Кучумову.

Из статьи А. Казакова «Красота возрождает человека».

Газета «Литературная Россия». 11 ноября 1989 года

«Искусствовед Анатолий Михайлович Кучумов начинал свой путь музейного работника в начале тридцатых годов, когда его, рабочего-комсомольца, участника „рабочего кружка“ Эрмитажа, рекомендовали в экспозиционный отдел знаменитого Павловского дворца-музея.

Когда началась Великая Отечественная война, он работал хранителем Александровского дворца в городе Пушкине (бывшее Царское Село). С первых же дней войны двадцатидевятилетнему Анатолию Кучумову было доверено ответственное государственное дело — эвакуация художественных ценностей из всех пригородных дворцов Ленинграда…

В 1944 году Кучумов был вызван из Новосибирска в Ленинград и отправлен на Западный фронт с поручением вести розыски похищенного фашистами имущества дворцов-музеев. За три года Кучумов сумел отыскать и вернуть на Родину сотни тысяч всевозможных экспонатов, вывезенных врагами из ленинградских пригородов (Гатчина, Пушкин, Павловск, Петергоф), Киева, Минска, Керчи, Новгорода, Пскова…»

Именно этому человеку совершенно случайно в начале 1946 года стало известно содержание разговора двух приехавших в Пушкин из столицы работников московских музеев, будто профессор Брюсов, работая в Кёнигсберге, доподлинно установил, что Янтарная комната полностью сгорела, и теперь можно только сожалеть об утрате этого гениального творения великих мастеров. У Анатолия Михайловича Кучумова, имевшего самое непосредственное отношение к поискам похищенных ценностей, не было оснований сомневаться в обоснованности столь плачевного вывода Брюсова. Но он все-таки решил на месте перепроверить результаты предшествовавших поисков и обратился в связи с этим в Комитет по делам культпросветучреждений.

В здании на Софийской набережной к намерению Анатолия Михайловича отнеслись благожелательно. Но после обсуждения проблемы решили, что одному ему ехать в Кёнигсберг не стоит. Обстановка там оставалась тревожной, и лучше всего было бы подыскать себе напарника. Им стал после недолгих уговоров заведующий сектором музеев отдела культуры Ленгорсовета большой знаток искусства Станислав Валерианович Трончинский. Перед поездкой в Кёнигсберг у них состоялась встреча с профессором Брюсовым, который проживал в Москве. Тот буквально огорошил Кучумова, сообщив подробности «поисков» Янтарной комнаты в развалинах Королевского замка. «Незачем вам туда ехать. Кроме ломаной мебели в этих развалинах ничего нет. То, что нам удалось найти, хранится временно в здании бывшего Государственного архива…» — так отговаривал Кучумова и Трончинского от поездки Брюсов.

Но намерения у Анатолия Михайловича были самые серьезные, и 4 марта 1946 года он вместе с Трончинским выехал в Кёнигсберг. Время, проведенное в дороге, показалась вечностью. До Луги доехали еще довольно быстро, а потом поезд подолгу останавливался на полустанках, пропуская литерные составы. За окном мелькали опустошенные земли Псковщины, полуразрушенные городки Латвии, разоренные хутора Литвы… Только через трое суток поезд подошел к бывшей германской границе, пересек ее, и за окном стали проплывать аккуратные кирпичные фольварки[162] с пробитыми черепичными крышами, остовы сгоревших станционных построек, обсаженные деревьями дороги, голые, заснеженные поля с черными проплешинами оттаявшей земли. Шталлупёнен, Гумбинен, Инстербург, Норкиттен, Велау, Тапиау, Леванхаген, Гутенфельд[163]… — мелькали освещенные одинокими фонарями таблички с непривычными немецкими названиями городов, еще не получивших свои новые имена. Больше часа поезд простоял на каком-то совершенно голом полустанке, где в темноте угадывались очертания сараев и разрушенных домов. Знающие люди говорили, что Кёнигсберг совсем рядом, а поезд все никак не мог доехать до места назначения.

Около двух часов ночи еле передвигающийся состав резко затормозил, вагоны сильно дернулись, и поезд стал. За окном послышалась суета, голоса людей, хлопанье дверей в громадном бараке, на стене которого в отсвете раскачивавшегося фонаря легко можно было прочитать надпись, намалеванную, по-видимому, масляной краской, — «КЁНИГСБЕРГ». Приехали!

Оказывается, вокзал, сильно разрушенный во время апрельских боев, до сих пор не был восстановлен, и пассажиров высаживали, не доезжая до него несколько километров. Станислав Валерианович спросил у железнодорожника, как добраться до центра города. Тот посоветовал идти вслед за другими вновь прибывшими прямо по путям в сторону вокзала. Дорога по шоссе была немного длиннее, но вела через пригород и вливалась в одну из главных улиц Кёнигсберга.

В августе 1990 года мы всей семьей гостили несколько дней у родственников в Ленинграде. Эрмитаж, Исаакий, Морской музей, Петропавловка, Петродворец — калейдоскоп впечатлений и удивительных встреч с прекрасным. Мои дети, десятилетняя дочь Нина и шестилетний Сережа, открывали для себя город Петра, восхищаясь старинными памятниками и разводными мостами, фонтанами и каналами. Смертельно усталые после прогулок по городу и посещения музеев, мы возвращались в квартиру наших родственников на Ленинском проспекте, где за чашкой вечернего чая рассказывали дорогим ленинградцам о полученных за день впечатлениях.

Конечно же, из пяти дней, проведенных в Ленинграде, один был запланирован для посещения города Пушкина, где в доме ветеранов архитектуры проживал со своей женой Анатолий Михайлович Кучумов, тяжелобольной, частично парализованный после случившегося несколько лет назад инсульта. С Кучумовым мы постоянно перезванивались по телефону, я неоднократно бывал у него в Павловске, где он проживал не один десяток лет. Навестить Анатолия Михайловича, вспомнить с ним о том времени, когда мы вместе работали в Калининградской экспедиции, совместно обсудить некоторые детали готовящейся к изданию рукописи — все это я намеревался сделать, посетив город Пушкин.

Несмотря на то что Анатолий Михайлович чувствовал себя неважно, встреча все-таки удалась на славу: мы поговорили о многом из того, что интересовало нас обоих, — о Янтарной комнате, о возможностях, которые не были реализованы во время работы экспедиции, о путях продолжения поисков утраченных сокровищ.

По моей просьбе Анатолий Михайлович под диктофон рассказал о событиях 1946 года, когда он впервые побывал в Кёнигсберге и принял участие в розыске Янтарной комнаты. Именно таким образом появились «диктофонные записи», которые я воспроизвожу в этой повести.

Из воспоминаний А. М. Кучумова.

Диктофонная запись. Август 1990 года

«…Трончинский сказал, что идти в темноте по путям он не хочет. Пойдем лучше по мостовой. Мы пошли. А было раннее утро, очень холодно, мы совершенно продрогли…

…Навстречу нам попалась колонна немцев — жителей города. Все — с противогазными сумками, идут на расчистку вокзала и подъездных путей…

Шли очень долго, буквально выбились из сил. Трончинский даже в сердцах бросил свой чемодан в придорожную канаву… „На кой он мне, черт!“ — говорит. Делать нечего. Я спустился вниз, чемодан Трончинского достал и крепко-накрепко привязал его брючным ремнем к своему чемодану. Так мы и дотащились до городской комендатуры, которая располагалась в большом сером здании на Хаммервег[164]…»

Несмотря на то что было раннее утро, комендант — молодой боевой генерал, недавно оказавшийся в роли «хозяина города», — был на месте. Он приветливо встретил прибывших, напоил их чаем, даже рассказал о том, что в этом самом кабинете весной 1945 года допрашивали командующего немецкой группировкой в Кёнигсберге генерала Ляша. Комендант распорядился через своего адъютанта о предоставлении гостям комнаты в офицерской гостинице на улице Гарденбергштрассе[165], совсем недалеко от комендатуры.