Смерть и рождение Дэвида Маркэнда - Уолдо Фрэнк

Наконец она пришла, разгоряченная, к его постели, обняла его, но он оставался холодным. Она поцеловала его; он оставался холодным. Не раздеваясь, она легла рядом с ним, тесно прижавшись любимым телом, не встревоженная его холодностью, потому что она знала, что он любит ее. И так она уснула.

Клара не шевелилась. Может быть, их ненависть убила ее? Осторожно, чтобы не разбудить Кристину, Стэн встал и подошел к постели девочки. Она лежала на спине и ровно дышала. Одну ручку она закинула за голову. Когда она была совсем маленькая, во сне она закидывала так обе ручки, теперь только одну; скоро она будет спать, опустив обе вдоль тела: она становится старше. Он вернулся к жене; когда он захотел вытащить из-под нее одеяло, чтобы укрыть ее, она села и раскрыла глаза, но не проснулась. Во сне она снова попыталась обнять его, но он уложил ее и укутал одеялом. Он переоделся в свой праздничный костюм, взял шляпу и пальто и ушел.

В большом городе много иностранцев, и ненависть к ним не так велика: можно быть поляком и все же оставаться человеком - в большом городе. Кристина не любила Нью-Йорка, она всегда говорила, что он вреден Стану из-за его кашля. Но в Клирдене он не мог больше жить, после того как его жену назвали шлюхой. Он найдет себе место повара, снимет маленькую меблированную квартирку и выпишет Кристину и Клару. Она поймет, чего он хочет; она знает все его мысли и доверяет ему.

Когда на следующий вечер он сошел с поезда, изумление охватило его. Во мраке, под стук молотков и рев пламени среди камней, рельсовый путь уводил... к неожиданно возникавшим мраморным высям, а внизу копошились маленькие человечки. Он был смущен и озадачен. - Я не к месту здесь. - Ему захотелось убежать назад. Но Кристина, верно, сказала себе: "Стэн уехал в Нью-Йорк искать места. Завтра я получу от него весточку. Он много раз хотел это сделать, но я говорила "нет". На этот раз он прав".

Стэн покинул высокие просторные залы вокзала и повернул на Шестую авеню. Вот и он - изысканный французский ресторан, где несколько лет назад Стэн работал помощником у великого шефа Ладилля. Le Cafe des Artistes. Сюда наведывались все знаменитые музыканты и примадонны. Бывало, во время работы maitre Ладилль говорил ему: "Это рагу для Шуман-Хайнк. Она обедает у нас со Скотти, но Скотти слишком прост, чтобы понять это рагу. Он великий певец, но она - великая женщина. Знаешь почему? Потому что она знает, как; важно разнообразие в еде. "Ладилль, - сказала она мне как-то, - вы понимаете по-немецки? Mann ist, was mann isst". Это значит: человек есть то, что он ест. Если ты... дай-ка мне сюда суматринский мускатный орех... если ты ешь только овес и сено - ты лошадь. Теперь - одну каплю прованского масла... Если ты ешь мышей и молоко - ты кошка. Если ты требуешь семнадцать приправ к рагу - ты великий человек".

У служебного подъезда на Шестой авеню толпились люди. Стану показалось, что они посмотрели на него сердито, словно желая помешать ему войти. Но становилось уже темно, и Стэн не мог задерживаться. Он пошел прямо в контору управляющего. Там ничего не изменилось. Он сразу получил место повара, и на хороших условиях. Вот удача! Он хотел пойти на телеграф, чтобы сообщить Кристине. Но они торопили его приступить к работе; ему выдали колпак и фартук и тут же отправили его на кухню. (Странно! Правда, он упомянул о Ладилле и о том, что работал под его руководством, - может быть, потому они так ухватились за него.) Придется дать телеграмму после работы.

Только когда миновала обеденная горячка, Стэн перевел дух, и его радость сменилась удивлением. Ресторан изменился. Официанты были грубые, неловкие и грязные, совсем не похожие на тех, что прежде появлялись в этой кухне. С метрдотелем они вели себя дерзко. - Пожалуй, подожду еще посылать телеграмму. Хотя место, видимо, хорошее. - Служащие начали расходиться. Он привел себя в порядок и тоже вышел вслед за другими.

Подойдя к двери, он вдруг замер на месте, кровь у него в жилах заледенела: снаружи слышался неясный шум многих голосов. Опять? - Я в Клирдене. Нет, это преследователи явились за мной, вся Америка разъяренная толпа, преследующая польского ублюдка. Нет, не может быть! Он рассмеялся. А голоса? Или это грохот надземки?.. Уличное происшествие? Рядом с ним - два официанта, они хихикают... чтобы скрыть страх? Стэн застегивает пальто... Свет уличного фонаря прямо в лицо; впереди, окруженный полицией, рокочущий полукруг человеческих фигур; слово "скеб", брошенное и затерявшееся в шуме пролетевшего поезда. Ох, быть бы в этом поезде! Скеб. Теперь все понятно: легко доставшаяся работа, неловкие официанты. Спутники его юркнули в сторону поближе к полиции. Он один стоит на мостовой; потом делает несколько шагов к пикетчику со значком на груди.

- Я не знал, - говорит он, - я не знал о забастовке.

- Да ну?

Подходят другие два:

- Вот теперь ты знаешь. Что же, вернешься туда?

- А из-за чего бастуют?

Полисмен взмахивает дубинкой.

- Эй, пошевеливайтесь там! Здесь не место для споров.

Стэн идет между двумя пикетчиками. - Это страх. Только ли страх? - Он проклинает себя за то, что заговорил. - Мне нужна работа, я должен взять сюда Кристину и Клару. Какое дело до меня этим людям? - Они идут рядом, плечо к плечу.

В полуосвещенном квартале, к западу от Шестой авеню, они остановились поодаль от уличных фонарей. Те двое были рослые парни с каменными лицами, однако они украдкой озирались по сторонам, стараясь удостовериться, что за ними не следит глаз полисмена. Они подтолкнули Стэна к темному подъезду.

- Так вот, скеб, такое дело. Стачку проводит Объединенный союз рабочих-пищевиков. Бастуют во всем городе.

- А вы кто - официанты? - спросил Стэн. - Вы непохожи на официантов.

- Послушай, скеб, - сказал тот, что начал разговор. - Мы организаторы, понятно? Наши требования: сокращение рабочего дня, повышение заработной платы и человеческие условия труда. Ты еще зеленый, вот что. Они тебя будут обхаживать, пока не кончится стачка, а потом и ты получишь то, что все: требуху на закуску, халат с сифилитика и снижение расценок.

Второй счел такие пространные объяснения излишними.

- Если завтра выйдешь на работу, - голос у него был высокий и тонкий, проломим тебе башку.

- Слушайте, я не понимаю! - крикнул Стэн. - Вы что хотите - предложить мне присоединиться к стачке и бороться с вами вместе или же запугать меня?

- Ясное дело, - сказал высокий голос, - предлагаем присоединиться, конечно.

- Что-то непохоже. Я - шеф-повар, поняли? Настоящий шеф-повар. И я имею право требовать, чтобы мне объяснили, из-за чего забастовка. Откуда же мне знать?

Оба субъекта были озадачены.

- Да ты дай ему адрес союза, - сказал низкий голос.

- Скебу?

- Ни черта! Он еще зеленый.

Стэн выслушал адрес и хотел идти.

- Но помни, ты, итальяшка, - прошипел высокий голос, в то время как чья-то рука вцепилась в плечо Стэна, - смотри в оба и не вздумай завтра опять взяться за свои яичницы! А то, как ни жаль, придется раздавить эту тыкву, что у тебя на плечах...

Стэн не послал телеграммы Кристине. Темным ущельем квартала он наугад пробирался к западу. На Девятой авеню он набрел на двадцатипятицентовый отель. Назавтра, чуть свет, он отправился в комитет союза.

Несколько часов он просидел в длинной низкой комнате, наполненной складными стульями, дымом и без дела торчащими людьми; слушал рассказы о гнусных обедах в вонючих кухнях, о непосильной работе за жалкую плату. За окнами, мутными от копоти, гремела надземка.

- Я хочу вступить в союз, - взволнованно сказал Стэн двоим, которые сидели за конторкой. - Я тоже пойду в пикет. Я все буду делать, чтоб забастовщики победили поскорее.

- Ваш членский взнос?

- Я только что приехал искать работу. Я потом заплачу.

- Ладно. Когда заплатите, тогда и получите членский билет.

Все же ему выдали значок пикетчика и послали его к одному из ресторанов на Бродвее, немного южнее Юнион-сквер.

Вместе с товарищами Стэн мерил шагами тротуар. Он был горд: он боролся за общее дело американских рабочих. - Мы скоро победим, - утешал он сам себя, когда ему приходила мысль о Кристине, о Кларе. - Тогда я как член союза получу хорошее место и сейчас же выпишу их.

С наступлением сумерек толпа забастовщиков на улице стала гуще. Их разгоняли; они возвращались снова, упорной массой. Прошел слух, что в ресторанные кухни направляется партия штрейкбрехеров под охраной полицейского отряда.

- Мы должны помешать им, ребята! Мы должны закрыть перед ними двери! кричал маленький еврей с густой черной гривой и в толстых очках, отражавших свет уличных фонарей.

Забастовщики сгрудились и образовали стену перед служебным входом. Полисмены размахивали дубинками, но держались на расстоянии. Вдруг из-за угла показались синие мундиры; окруженная ими, нерешительно продвигалась вперед небольшая кучка людей.

- Скебы! Скебы идут! - послышался крик.

Полисмены оттеснили забастовщиков от дверей к мостовой. Когда штрейкбрехеры подошли совсем близко, они попытались прорваться. Полицейские дубинки крушили без разбора. Забастовщики отступили, сдвинулись плотнее и бросились вперед; полиция не выдержала напора, и штрейкбрехеры очутились в общей свалке. Синие мундиры сошлись снова и сомкнутым строем, плотной стеной устремились вперед. Забастовщиков отбросили в водосточную канаву, скебы с жалобными криками теснились к двери. Держась вдоль края тротуара, налетел конный полицейский отряд. Забастовщики оказались зажатыми между дубинками пеших полисменов и лошадиными копытами. Они дрогнули, рассыпались, расползлись. Стэна столкнули с тротуара. Лошадиная морда мелькнула над ним, и он упал; тяжелое копыто ударило его в грудь. Ноги, дубинки, крики смешались в каком-то бреду. Потом стало тихо. Стычка окончилась. Стэн поднялся, не ощущая ничего. Забастовщики были разбиты наголову; на асфальте виднелись следы крови; скебы исчезли. Полисмены выстроились и стояли неподвижно; лошади жевали удила. Стэн скользнул за угол.