Курский перевал - Илья Маркин

«А куда, собственно говоря, нацелился ты? — пройдя километра три, вновь остановился Привезенцев. — Куда ты размахался, черт одноглазый?»

Он присел на пригорок, закурил и торопливо достал крохотное зеркальце. Мельком взглянув в него, он сердито отвернулся и нахмурился. Никогда не унывавший Федор Привезенцев все еще не мог привыкнуть к своему новому облику. Черная повязка, наискось пересекавшая лоб, и рыжие коротко подстриженные усы до неузнаваемости изменили похудевшее лицо с одиноким, часто слезящимся глазом. Даже так любимое раньше военное обмундирование теперь не радовало, а угнетало, напоминая о крутом изменении жизненного пути. Одна за другой наплывали неясные, беспокойные и тревожные мысли.

«Ну познакомился, ну целый год письма получал, а что из этого? Ведь ни сам, ни она ни одним словом не обмолвились о совместной жизни, говоря только о текущей обыденщине и о своих чувствах».

«О своих чувствах, — криво усмехнулся Привезенцев. — Бумага все выдержит, на ней не то что пылкую любовь, на ней черт те что изобразить можно».

Он отбросил недокуренную папиросу, лег на спину и зажмурился. И опять, может в тысячный раз, вспоминалась ночь под Белгородом, когда они с командиром взвода разведки ползли к немецким траншеям. Еще тогда, ужом пробираясь в кромешной тьме, он понял опрометчивость своего поступка. Но удачный захват «языка» погасил сомнения.

«Да, но глаз-то, глаз-то ведь потерял», — опять острой болью пронеслась осуждающая мысль.

— Ну и черт с ним, с глазом, — сердито пробормотал он, — с одним проживу. Зато пленный, пленный-то взят! Сколько разведчиков впустую полегло, а мы раз — и цапнули! Это для всей дивизии, а может, для армии, для фронта целое событие. Может, этот детина долговязый такое расскажет, что не одну тысячу наших жизней спасет.

Как и раньше, эта мысль успокоила Привезенцева. Мгновенно, как по волшебству, всплыло веселое, удивительно красивое лицо Наташи с ее чудесными то сияющими, то подернутыми грустью глазами. Это представление было так ярко, ощутимо и так призывно, что Привезенцев одним махом поднялся и торопливо пошел по дороге.

Давно не чувствовал он себя таким молодым и сильным; давно не испытывал такого спокойствия и душевного подъема. Дорога словно бежала ему навстречу, сокращая последние километры пути. Он легко поднялся в гору, тропинкой пробрался через кустарники недавно вырубленной рощи и, выйдя на опушку, остановился.

Внизу по склону холма рассыпались знакомые домики деревни Дубки. В самой середине левой слободы, над серебристой гладью пруда, гордо поблескивала оконцами изба Наташи. В деревне было малолюдно, но во дворе Кругловых кто-то копошился. Присмотрясь внимательнее, Привезенцев понял, что это были или отец Наташи, или ее мать. Сама она в такое время, несомненно, была на работе.

По письмам он знал, что Наташа работает на птичнике, в обветшалом сарае на самом берегу нового озера, плотину которого в прошлом году с таким жаром и вдохновением строил весь полк.

Стараясь держаться в тени, он напряженно всматривался в Дубки, но озеро и тот самый сарайчик около него закрывал пологий холм.

«Да что я таюсь, как мальчишка!» — рассердился Привезенцев и подхватил вещевой мешок, решив, ни секунды не медля, идти в деревню. Он уже двинулся, но черная повязка ослабла и сползла вниз. Он присел поправить ее и опять почувствовал, как безвольно расслабло тело, вернулись тревожные мысли.

«Зачем, зачем я иду? На что я нужен ей? У нее семья, дети, а я к чему? — беспокойно думал он. — Тоже нашелся жених одноглазый! Больше тридцати лет проторчал на свете, а ни кола, ни двора. Шинелишка, пара белья. Тоже кандидат в мужья нашелся! Турнуть такого кандидата, чтобы мчал до станции и оглянуться не посмел!» Но кипучая, неуемная натура Привезенцева не выдержала столь сурового самобичевания.

— Что, в самом деле, — закурив, проговорил он, — воевать так воевать. Если она не такая, как в письмах, то аллюр три креста — и поминай, как звали.

Он опять приладил вещевой мешок, стряхнул пыль с фуражки и вышел из кустов. Впереди от деревни к роще на взгорок тащилась одинокая подвода. Не желая никого видеть до встречи с Наташей, Привезенцев отошел за куст и, как опытный дозорный, взял под обстрел вихлявую дорогу. Серенькая лошаденка, видимо, не только забыла вкус овса, но и хорошим сеном не часто лакомилась. Опустив голову и горбясь, она с натугой тянула пустую телегу. Позади, приотстав от повозки, неторопливо шли две женщины. В цветастом платье с широким вырезом над полной грудью была Наташа. Сразу же узнав ее, Привезенцев поспешно отступил за второй куст, потом за третий…

— Ну, хватит в юнца играть! — гневно прикрикнул он на самого себя, оправил гимнастерку, надвинул на самый лоб фуражку и походкой уверенного, безразличного ко всему человека двинулся навстречу повозке. Он старался шагать твердо, как на параде, с гордо поднятой головой, но под ноги попадали то кочки, то сурчиные норы, то какие-то выбоины, и он несколько раз споткнулся, но удержался, не упал, тут же принимая прежнюю независимую позу.

— Ну и дурак же ты, бывший капитан Привезенцев! — беззлобно выругался он, представив самого себя со стороны, и, бросив надоевший мешок, с веселым, сияющим лицом побежал к Наташе.

— Федя?! — и удивленно и радостно вскрикнула она. — Феденька, ты…

— Я, Наташа, я! — прокричал он и, уже не в силах сдерживать себя, бросился к Наташе.

— Совсем, Федя, совсем приехал? — опомнясь немного от радости, прошептала Наташа.

— Совсем, совсем! На всю жизнь!

Когда Листратова положили в больницу, его заменил заведующий райзо. А хозяином в райзо остался инспектор Чивилихин. Он хорошо знал, что секретарь райкома партии не жалует тех, кто отсиживается в кабинетах и редко бывает в колхозах. Поэтому он неделями не появлялся в райзо, по нескольку раз в день звонил по телефону в райком и райисполком и обстоятельно докладывал, где находился и что видел.

Чаще других колхозов наезжал Чивилихин в Дубки. С Гвоздовым сошлись они с первой встречи и, взаимно хитря и прикидываясь простачками, превосходно понимали друг друга. Гвоздов хлебосольно угощал Чивилихина, тот конфузился, отнекивался и оставался ночевать или уезжал под сильным градусом. Не оставался в долгу и Чивилихин. В районных сводках полевых работ Дубки всегда стояли на первом месте. Раньше и больше других получил Гвоздов семенной ссуды яровой пшеницы, овса, гречи. За это на квартиру Чивилихина был доставлен освежеванный колхозный баран. При распределении машин МТС Чивилихин добился выделения Дубкам одного трактора на все лето. В благодарность Гвоздов отвез Чивилихину восемь мешков колхозной картошки и ведро капусты.

В этот приезд в Дубки Чивилихин настроен был особенно радушно. Доставленную Гвоздовым картошку удалось выгодно обменять на тонкое сукно и хромовую кожу, за которую знакомый делец из Тулы отвалил Чивилихину двадцать семь тысяч рублей. Теперь Чивилихин надеялся прихватить у Гвоздова еще хотя бы мешка три столь дефицитной в эту весну картошки.

— Как дела, Мироныч? — по обыкновению ни на кого не глядя, деловито спросил Чивилихин.

— Да помаленьку движемся, — почтительно ответил Гвоздов, — с парами неуправка только. Забарахлил тракторишко-то, четвертый день чихает, фыркает — и ни с места!

— Ну, это мы утрясем, — оглаживая ладонями длинное, с отвислым подбородком лицо, начальнически заверил Чивилихин. — В случае, ежели этот не наладится, перебросим трактор из какого-нибудь другого колхоза. А как у тебя с сенокосом?

— Да какой там сенокос! — отмахнулся Гвоздов. — Луга озеро позатопило. А вика совсем плюгавенькая, и косить почти нечего.

— Да, плохо, плохо дело, — морща желтый лоб, проговорил Чивилихин. — Без корма скотинка останется. Туговато зимой придется.

— Да какая у нас скотина: коровенки, два десятка овец да четырнадцать лошадей.

— Слушай, Мироныч, — воровато оглядевшись по сторонам, склонился Чивилихин к Гвоздову. — Был я в лесничестве. Там у них на полянах трава в рост человека. Нигде эти поляны как сенокосные угодья не числятся. Я говорил с лесником. Хороший мужик, надежный. Посылай-ка ты своих косарей и брей подчистую. Копну себе, копну леснику.

— Черт ее знает, скользкое это дело, — усомнился Гвоздов, — влипнуть можно.

— Что ты, — замахал руками Чивилихин, — верное дело! Комар носа не подточит. А в случае чего, я слово замолвлю.

— Да. Заманчиво это все, — уже решив согласиться на сделку, мялся Гвоздов, — обдумать все надо, обмозговать. Да что мы сидим-то, пошли перекусим малость с дороги-то.

— Я, собственно, и не проголодался, не успел, — с небрежным равнодушием проговорил Чивилихин, направляясь к двери.

«А с сенцом-то дело может здорово выгореть, — думал Гвоздов, — Корова, телка, одиннадцать овец — чем я их прокормлю? А тут и себе копешек семь-восемь, а то и десяток верняком выгадаю».