Полторы минуты славы - Светлана Гончаренко

— Ярко-синий? Светло-синий? — переспросил Стас.

— Ни то ни другое. Я живописец… Хмуро-синий, я бы сказал.

Стас удивился:

— Серо-синий, что ли?

Тошик почесал кудрявый затылок:

— Нет, и не серо-синий. Этого словами не расскажешь. У меня тут этюдник с собой, я вам такой цвет на палитре смешаю.

Непонятно было, как он собирался получить хмуро-синий: ведь в этюднике у него, по обыкновению, лежали только зеленущая ФЦ и марганцовочный краплак.

— В общем, интересная подъехала машина, — продолжил Тошик. — Хмыри из «Сомерсетта» все на «японцах» ездят, б/у. Вышли из бумера двое…

— Как они выглядели? — вопросом перебил его Стас.

— Обычно, — пожал плечами Тошик.

— Тоже мне живописец!

— Да они неживописные были! Дядьки как дядьки. В каких-то дурацких серых куртках. Я на них и не смотрел, мне машина понравилась!

— Сколько им лет? Приблизительно хотя бы?

— Черт их знает! Вроде бы не пенсионеры. Лет, наверное, за тридцать или еще старее. Один с животиком. Я на них не смотрел…

— Ладно! Ты что-то про номера говорил, — напомнил Стас. — Вот Смазнев утверждает, что номер был 9339.

— Фигня! Что может знать Смазнев? Это у меня образная память! Я сейчас так и вижу этот номер…

Тошик зажмурил глаза, сжал мохнатые блестящие ресницы, открыл рот и замер надолго.

— Что видим? — поинтересовался Стас.

Тошка недовольно затряс головой — мол, не мешайте!

— Ну да, — через некоторое время сказал он, так и не размыкая глаз, зато водя в воздухе рукой. — Радиатор крутой, будто ухмыляется злобно, а номер… Все цифры круглые такие… И две тройки скалятся. Две тройки рядом, а спереди две шестерки!

— Там девятки были! — возмутился Женя Смазнев. — Чего он врет! Я помню: девятки там были, и по краям.

Зажмурившийся Тошик фыркнул:

— Сам ты девятка! У меня образная память. Две тройки скалятся, а впереди шестерки. У них низ тяжелее, а у девяток верх. Висят две шестерки подряд, как две капли. Точно!

Довольный результатами, Тошик снова распахнул глаза и воззрился на белый свет.

— Обобщим, — устало сказал Стас. — Хмуро-синий бумер, у шестерок тяжелый низ…

— И лев качает головой! — жизнерадостно закончил фразу Тошик.

Стас даже отпрянул:

— Что за лев такой?

— Сзади, за стеклом сидит. При движении качает башкой по принципу китайского болванчика. Очень безвкусная игрушка. Я бы его из бумера на помойку выкинул — стиль сбивает.

— Точно! — в первый раз согласился с Тошиком Женя Смазнев. — Был лев! Я зад бумера видел, и там этот лев сидел. Здоровый такой, прямо с кошку, плюшевый.

— А скажите, Супрун, те двое мужчин, что вышли из бумера, в «Сомерсетт» направились? Да? И сколько они там пробыли? Хотя бы примерно? — приставал Стас.

Это были скучные вопросы про скучных людей, и Тошик только плечами пожал:

— Не помню! Вроде бы они из «Сомерсетта» и не выходили. Я на них не смотрел. К тому же вскорости Женька гуляши приволок, пришлось идти в павильон, ситуацию разруливать.

— Его мама меня выгнала, сказала, гуляш жирный, — пожаловался Женя. — А гуляш был классный! Может, тут у вас в милиции столовой нет? И горячие обеды нужны?

— Обойдемся пока, — отрезал Стас. — Спасибо, ребята, за помощь.

— Что, мы правда помогли? — не поверил ему Тошик.

— Еще как!

А в это время Катерина Галанкина и реставратор мебели Николай Самоваров сидели в кабинете главврача психиатрического диспансера на Луначарского. Собственно, Самоваров там сидеть не собирался. Он только позвонил Катерине и намекнул, что ей хорошо бы поискать мужа в психушке. Ее там будут ждать ровно в одиннадцать. Похоже, ее ждет приятный сюрприз.

— А-а-а! — застонала Катерина в телефонную трубку.

Весть о возможном спасении Феди слишком внезапно порхнула в ее беспокойную душу и никак не могла найти там себе места.

Через несколько минут Катерина собралась с мыслями.

— Вы, Николай, должны быть рядом со мной в эту минуту, — решила она. — Ваша мощная энергетика позволит мне справиться с потрясением. Да, то, что мне говорили о вас, — правда. Вы можете все! Мой экстрасенс с его глобусом ни черта не чувствует. Он уверял, что Федя покойник, а вы никогда, никогда, никогда с этим не соглашались. У вас дар. Дар от Бога. Если б вы сосредоточились на ясновидении, вы обрели бы мировую славу!

— При чем тут ясновидение? — стал отбиваться от мировой славы скромный Самоваров. — Мне случай помог.

— Случай? Пусть случай. Нет ничего важнее, загадочнее и могущественнее случая. Никто не знает, какие страшные силы скрываются за этим легкомысленным словом.

Катерина говорила волнующе, неотразимо, как умеют только актеры, и в конце концов назначила Самоварову встречу в пол-одиннадцатого утра, у четвертой колонны областной психбольницы.

— Не пойду, — решил Самоваров.

— А по-моему, ты просто обязан пойти, — сказала ему Настя, задумчиво расчесывая свои длинные волосы.

Она смотрела в зеркало на свое отражение и сквозь него видела всевозможные чудеса жизни. Она очень часто писала автопортреты — не из восхищения собой, а из-за того, что собственное лицо куда изученнее, послушнее и необидчивее всех прочих.

— Я лучше на работу пойду, — отозвался Самоваров. — У меня полно своих забот.

— И все-таки в пол-одиннадцатого ты будешь у психбольницы, — улыбнулась через плечо Настя. — Ведь тебе самому интересно, Карасевич или нет этот помещик Иванов. Так ведь? Я уверена, это он, а вычислил его ты. Больше никто бы не смог! Галанкину жалко: она хотела труп, а получит сумасшедшего. Ее надо поддержать морально. Ну а главное, если ты не пойдешь, не сможешь рассказать мне, как все было.

И вот в назначенное время Самоваров и Катерина сидели в прохладном кабинете главврача Вениамина Борисовича Сачкова.

Сачков и доктор Низамутдинова, лечащий врач больного, известного как Иванов, терпеливо слушали рассказ Катерины. Исчезновение Феди, напрасные поиски в моргах и вытрезвителях, бессилие милиции она описала по-актерски сочно и убедительно. Когда же дело дошло до поисков режиссера с помощью глобуса и политической карты мира, в глазах врачей вспыхнул живой профессиональный интерес.

Заметив это, Самоваров перевел речь на творчество Чехова. Катерина по книжке зачитала несколько фрагментов пьесы «Иванов». Затем она протянула врачам последние по времени фотографии Карасевича, захваченные по настоянию Самоварова.

— Гм, — только и сказал Вениамин Борисович, взирая на снимки.

Фотографировали Федю для городского глянцевого журнала «Персона грата». На снимках Федя приветливо улыбался. Его левая щека, ухо и боковая грань значительного носа освещались ярко-рыжим пламенем камина. За Фединой спиной золотились завитки огромного кресла, в котором обычно позировали для печати деятели искусств и прочие важные персоны.

Кресло это Самоваров знал как родное — оно стояло в Зеленой гостиной областного музея, и он собственноручно его золотил. Федя отлично вписывался в интерьер генерал-губернаторской гостиной. Как всегда, на этих снимках он был недобрит, недочесан, его одежда выглядела мятой, несвежей и будто подношенной прежде кем-то другим. Но все-таки печать незаурядности проступала на его волевом лице.

— Гм, — повторил Вениамин Борисович и поднял на Катерину свои усталые глаза.

Доктор Низамутдинова в своих выводах была куда категоричнее.

— Да он это, Вениамин Борисович, посмотрите! — воскликнула она. — И бородавка возле уха, и другие антропометрические данные… Чего гадать: давайте проводим родных к палате, пусть посмотрят на больного вживую. Он сейчас как раз отдыхает. Тут уж ошибки не будет — родные сразу узнают, он ли это.

Самоваров, внезапно угодивший в родственники Карасевича, смутился. Он никак не мог опознать, тем более безошибочно, человека, которого никогда в жизни не видел. Но большая горячая рука Катерины обвивала его предплечье все время, пока шел разговор с врачами. Подпитывал ли он сам Катерину своей несказанной энергетикой, он не знал. Зато Катеринина рука жгла и припекала его, как горячее влажное полотенце, и сообщала тревожность переживаемому моменту. Избавиться от нее не было никаких приличных способов.

Так, рука об руку, и двинулись они за доктором Низамутдиновой по больничному коридору, потом по лестнице и снова по коридору.

Остановились перед какой-то белой дверью, одной из многих.

— Он тут, — шепнула доктор, приоткрыв дверь. — Поглядите на него, но ни в коем случае не входите и не привлекайте его внимания.

Они заглянули в щель. В двухместной палате кто-то лежал на одной из кроватей, свернувшись калачиком под одеялом ангельского сиреневого цвета. Но это был не Федя. Федя не спал. Он стоял посреди палаты и смотрел в окно.