Старая девочка - Владимир Шаров

Дело в том, что, пока железная дорога еще действовала, с ближайшей станции раз в три дня в лагерь ходила дрезина привезти и забрать почту. Первые несколько раз она уезжала полупустая, но дальше зэки валом начали писать друг на друга доносы. Все они были адресованы на самый верх, но раньше естественным образом должны были пройти через руки Клеймана. Целый месяц он прочитывал их один за другим, но потом, убедившись, что скомпрометировать его они не могут, запросил Смирнова, что с этим добром делать. Тот велел отправлять в Москву, и с тех пор дрезина из лагеря уходила груженной доверху.

Писали зэки исключительно друг на друга. Это было так странно – что ни о лагере, ни о нем, Клеймане, вообще ни о чем из той жизни, которой они жили, в доносах не было ни слова, – что поначалу Клейман решил, что они просто придуриваются. Или сговорились выждать, пока ему надоест и он, не читая, станет отправлять доносы прямо в Москву. Но зэки, когда он их об этом спрашивал, как будто его не понимали, и в конце концов Клейман отступил. Позже он и вовсе пришел к выводу, что всё это может быть ему очень полезно.

Несколько лет назад, когда люди Веры, попадая в Москву, по очереди, один за другим проходили через руки Ерошкина, тот с дьявольской хитростью внушил им дикое представление о них самих и о месте, которое они занимают в этом мире. На первом же допросе они узнавали от Ерошкина, что, чтобы найти и привезти каждого из них на Лубянку, чтобы выполнить это задание в кратчайший срок, были мобилизованы лучшие оперативники НКВД. И эти оперативники не просто просеяли всю страну от Кремля до последнего колымского лагеря, но некоторых из них нашли, а потом выкрали, похитили из черт знает каких стран, то есть пошли на всё, лишь бы доставить их в Москву живыми.

Кроме этого, Ерошкин им объяснил, каждому из них сумел объснить, что Вера идет, возвращается именно к нему. Что она повернула, стала уходить из этой жизни, бросила, разорвала все связи, все отношения, пошла даже на то, чтобы поломать существующий в мире порядок вещей, лишь для того, чтобы разыскать человека, который сейчас сидит перед ним. Но и это не всё. Каждый из подследственных услышал от Ерошкина, что на него одного – вся надежда; рухнет, пойдет прахом и родина, и революция, и социализм, если он не остановит Веру, не убедит ее, что дальше назад идти не надо. В общем, он им обещал и то, что они спасут мир, и что получат вожделенную Веру.

Ерошкиным была искажена сама суть допроса, само его основание и фундамент; вместо того чтобы сломать человека, которого допрашивал, Ерошкин его поднимал, будто тот ангел или какой-то святой, но Клейман понимал, что здесь уже ничего не поправишь. Ему придется работать с ними так же, как работал Ерошкин.

Делать это, с любой точки зрения, было неправильно и преступно. Цель допроса – подготовить человека к жизни в лагере; сидеть и выжить в нем может лишь тот, кто смирился, в ком не осталось и капли гордыни, и зэки уже начали догадываться, как жестоко их обманули.

На Лубянке подследственный слышал от Ерошкина, что в мире есть только он и Вера, он и она, и вот, едва зэк в этом укрепился, заматерел, его привозят в лагерь, где оказывается, что таких же, как он, так любящих и так же ждущих Веру, чуть не два десятка, но самое страшное – оснований ждать Веру у них отнюдь не меньше. Это была страшная травма.

Прямо с воли они попадали в зверинец. Любая тварь Божия имеет территорию, на которой обитает и кормится. Зверь метит, а потом хранит, защищает свою родину; пока есть хоть шанс ее отстоять, он будет драться и драться. А тут вдруг у двух десятков мужиков оказалось одно пространство – Вера, и, главное, только в нем, в его объеме все они и могли существовать. Естественно, что каждый для каждого стал врагом, узурпатором, агрессором – словом, тем, кто жалости не заслуживает. Запертые вместе, они уже самим своим присутствием оскорбляли друг друга денно и нощно, оскорбляли всякий час, всякую минуту и секунду. Само то, что ты должен жить с человеком, который требует принадлежащее одному тебе, что ты никуда и никогда не можешь от него деться, уже это вынести невозможно.

Но между ними еще и не было равенства. Один раньше был законным мужем Веры, кто-то целовал, лапал, тискал ее или переспал с Верой в грязной, вшивой ночлежке, другой даже в мечтах так и не коснулся ее ни разу – во всем этом каждый видел подтверждение своих прав на Веру и не уставал свидетельствовать о ней. Немудрено, что они готовы были на всё, только бы избавиться друг от друга.

Клейман надеялся, что эти доносы так или иначе заинтересуют Москву и она даст им ход. Основания для этого были. Некоторые доносы с самого начала писались грамотно, Клейман давно и хорошо знал систему, видел, что в них есть всё, на что любой чекист в любом городе немедленно сделал бы стойку. Лучшие, что немудрено, писал бывший начальник харьковского НКВД, и Клейман скоро заметил, что, похоже, не он один об этом знает.

То, что писал харьковчанин, даже как он писал, то есть и сами обвинения, и формулировки, потихоньку начали гулять, чаще и чаще они попадались ему и в доносах других зэков. Могло быть так, что Горбылев намеренно допускает утечку, чтобы сделать свои обвинения убедительнее и весомее, но Клейман почему-то был уверен, что – нет; другие просто воруют и переписывают его доносы. Очень неплохо писали еще Корневский с Соловьевым. Пройдя тяжелые процессы, а потом по многу лет отсидев в лагерях, они не хуже харьковчанина знали, что и как требуется для обвинения.

В общем, все из кожи вон лезли, чтобы сделать свои доносы, как надо. И у них получалось, это было ясно: потому что позже Ерошкин в своем Ярославле не раз слышал, что из-за настойчивости Клеймана Смирнов по многим из них был все-таки вынужден открывать следствие. Сколько продлится нынешнее настроение Сталина, не знал никто, и приходилось страховаться. Смирнов открывал эти дела, потом намеренно затягивал и затягивал следствие, лишь убедившись, что Сталин по-прежнему ждет Веру, спускал на тормозах.

В лагерных доносах был только один недостаток – зэки не были оригинальны. Например, Корневский и Коля Ушаков как военные естественным образом обвинялись в создании и руководстве троцкистско-зиновьевским военным центром, Сашка – в организации заговора, направленного на отделение Украины от России, и в бандитизме. Башкир и узбек, оба на пару – в пантюркизме, в намерении поднять общетюркское восстание против советской власти и в шпионаже в пользу Турции. Очевидно, Клейман понимал, что отсутствие оригинальности – серьезный недостаток, потому что меньше чем через два месяца, уже с сентября, стал им помогать.

Вообще, как понял Ерошкин, в сентябре в лагере начали происходить перемены. Причем, что занятно, ни умный и проницательный Клейман, ни сами зэки, похоже, ничего не замечали. Каждый работал на себя, ни о ком другом, кроме себя и Веры, не думая; тем не менее, читая лагерные бумаги, Ерошкин всё чаще путался, не мог понять, кто кого теперь использует: Клейман зэков или зэки Клеймана. Со стороны было хорошо видно, как их интересы вдруг стали делаться общими, и день ото дня это соединяет, привязывает их друг к другу. Всё шло добровольно и естественно, но, главное, хоть и быстро, но без резких переходов, без каких бы то ни было скачков, и надо было отойти на тысячу километров, и больше чем на три года времени, чтобы разобраться что к чему.

Пытаясь помочь зэкам с доносами, Клейман в конце августа начал череду допросов. Он задумал за полтора месяца пропустить каждого из них через новое следствие, неважно, что они не были обвиняемыми ни по одному конкретному делу. Ему было необходимо знать всю их жизнь с самого первого дня, который они помнили. Клейман не сомневался, что сможет заставить зэков восстановить даже то, что сами они давно – случайно или намеренно – забыли, не хотели больше помнить, и решил собрать что-то вроде архива их жизней, из которого можно будет черпать и черпать, брать полными пригоршнями, не боясь, что ларь оскудеет. Он верил, что от этих доносов – столько в них будет важного – Москва уже отмахнуться не сможет.

День за днем Клейман допрашивал одного зэка за другим, и это особенно заинтересовало Ерошкина, потому что три года назад он делал то же и с теми же людьми. Правда, Ерошкин брал не так широко: его занимало лишь связанное с Верой. Всё же общего было немало, и Ерошкин мог сравнить технику Клеймана, посмотреть его сильные стороны, не знакомые ему приемы. Что особенно Ерошкину нравилось, им с Клейманом легко было меряться: ясно было, что кто больше накопал, тот лучше и работает.

Сопоставляя протоколы, Ерошкин в конце концов признал, что, хотя результаты у него и у Клеймана схожи, да и техника допросов близка (позднее он узнал, что у Смирнова и Клеймана был один наставник – Сапенов, человек старой выучки, двадцать лет проработавший в охранке и взятый в ЧК еще Дзержинским), Клейман явно сильнее. Клейман никогда не дробил подследственного, с самого начала как бы видел его целиком, поэтому не знал пустых и ложных ходов. Как ему это удается, Ерошкин так и не понял, но поразился, что Клейману всё было интересно, всё шло в дело, он ничего не выбраковывал и не выбрасывал как шелуху. Такое отношение к подследственному легко взламывало любую защиту. Конечно, здесь, в лагере, зэки сами и в охотку с ним сотрудничали, но Ерошкин видел, что и в другой ситуации результат будет тот же. Ведь, не зная, что прятать, по-хорошему и не спрячешь.